Олух Царя Небесного

Первая бело-кремовая дверь из холла вела в салон. На полу там лежал черный ковер с двумя концентрическими венками из розово-красных цветов. Посередине внутреннего венка стоял круглый столик с черной стеклянной поверхностью и два кресла. Наружный венок, прилегающий к стенам, проходил под ножками рояля, под окном и исчезал под книжным шкафом, фанерованным красным деревом. Свет, просачиваясь сквозь кружевные занавески, падал на черную громадину инструмента и висящую над ним картину в серебряной раме. Комочки засохшей краски отбрасывали тени на голубоватые горы. Среди них блестело скованное льдом озеро. Мне гораздо больше нравилась другая картина, возле книжного шкафа. На ней в углу стояли на причале жены рыбаков. Заслоняя глаза от солнца, они смотрели на лодки с надутыми парусами. Отплывают эти лодки или приплывают, было непонятно.

Книжный шкаф состоял из трех частей, как алтарь в костеле на Паневницкой. С боков за толстыми стеклами, когда мы приехали, стояли книги, но мать, заметив вытисненные на корешках свастики, их выбросила. Центральную часть закрывала полированная доска, которую можно было откидывать и на получившемся столике писать. За ней были пустые ящички и длинная белая электрическая лампа, автоматически зажигавшаяся, когда доску откидывали. Под лампой лежал альбом с марками в красном кожаном переплете. Над доской за стеклом стояли журналы «Deutsche Bildhauerkunst und Malerei».

Лежа в кресле, я рассматривал их в хронологическом порядке.

На каждой странице были черно-белые фотографии скульптур и картин. Высеченные из мрамора девушки завязывали каменные платки, напрягая отполированные до блеска руки. Нарисованные девушки купались в ручьях, глядя на свои отражения, или голышом отдыхали на сене. Я трогал их, водя пальцем по скользкой мелованной бумаге. Иногда они превращались в полуптиц или полурыб. Закутавшись в собственные крылья, на корточках сидели на скалах, высматривая жертв. Яростно колотили по песку покрытыми чешуей хвостами.

Обнаженные юноши с собаками охотились в горах. Солнечные лучи пробивались сквозь ветки деревьев, освещая ноги и лапы бегущих. Со скал стекала вода, подмывая корни. Пенилась на камнях. Струи сливались в водопады, вспугивая птиц. Юноши гордо смотрели на равнины, где уставшая вода превращалась в реку. Иногда, правда, перевернув страницу, я обнаруживал их мертвыми. Они лежали на берегу озера, лицом в воде, а по поверхности расходились волны, поднятые хвостами удирающих в пучину сирен.

Мужчины все были огромные. На головах у них были шлемы с рогами. С плеч свисали звериные шкуры. В руках они держали топоры. Из лесных дебрей протягивали руки к богам, прячущимся в тучах. Иногда скакали на конях. За ними сидели голые девушки, вцепившись в их толстые меховые плащи.

Вдруг я увидел на обложке цветную фотографию Гитлера. Он был в коричневом пиджаке, на рукаве — красная повязка с черной свастикой в белом кругу. Под ним вилась золотистая лента с надписью: 1889 — 20 April — 1939.

В салоне висела чудом уцелевшая, красиво раскрашенная фотография матери, снятая летом в Трускавце: мать очаровательно улыбалась, но, кроме красных губ и розовых щек, все остальное было черно-белым. А на обложке все цвета были настоящие. Но я не мог смотреть на Гитлера и перевернул страницу.

В предыдущих номерах я видел здания, перед которыми сидели верхом на конях генералы в касках. На крышах стояли скульптуры — зеленоватые женщины с весами и мужчины с треугольниками и циркулями в руках. В номере с Гитлером были эскизы и макеты будущего гигантского Берлина.

Перед дворцом Гитлера застыли на постаментах статуи двух голых мужчин. На мостовой стоял человек размером с их кулак, держа в руке шляпу. За спинами статуй была огромная дверь, рядом с которой сами они казались карликами. Над дверью из стены выступал балкон. Я разглядел на нем человека величиной с булавочную головку. Это перед ним снял шляпу прохожий внизу. Над балконом висел серый орел; в когтях у него было зажато колесо со свастикой. Крылья орла отбрасывали тень на стену. Над птицей, на барельефе в каменной раме сражались обнаженные мужчины, пешие и на конях, еще больше тех двух, на постаментах. Влево и вправо, до самых краев снимка, уходили ряды колонн. Более толстые с земли доставали до орла. На них стояли другие, более тонкие, — от орла до барельефа.

Нарисованная пером триумфальная арка упиралась в небеса. На ней лошади тащили колесницы. Люди на мостовой были похожи на чернильную пыль, которая брызнула с пера, зацепившегося за бумагу.

Вошла мать, бесшумно ступая по цветам на ковре. Расстелила на черной стеклянной столешнице тряпочку и поставила на нее тарелку. На тарелке лежали ломтики хлеба с кусочками колбасы и крутые яйца.

— Цветная?! — удивилась она, беря в руки журнал.

— Да.

— Не могу на него смотреть.

Подойдя к окну, она приподняла занавеску. Сказала, что вчера проходил кто-то в полосатой лагерной робе. Но слишком молодой. Отпустила занавеску и взяла пустую тарелку.

— Чаю?

— Только крепкого, — попросил я.