Омская зима

* * *

Рядом с насыпью — надолбы, ямы…
Распростертые взрывом тела…
Шла дорога железная прямо.
Искривилась? К войне привела?

Что случилось, куда мы свернули?
Гаснет свет, и вагоны скрипят.
Над вагонами бомбы и пули,
на добычу нацелясь, летят.

Скорый поезд, ну что ж так нескоро
тянешь ты за вагоном вагон?
И ползет шепоток разговора:
«Окруженье… Прорыв… Эшелон…»

Кто там свесился с полки багажной,
чьи глаза так знакомо видны?..
Это сам я — голодный, бродяжный,
безнадежный детеныш войны.

Скорый поезд, спеши по маршруту,
освещенному светом побед.
Экономь дорогую минуту,
разве в прошлое брал я билет?..

ПРОШЕЛ ДЕКАБРЬ БЛОКАДНЫЙ ПО ДОМАМ…

Прошел декабрь блокадный по домам.
Как он прошел — забудется едва ли.
День или два жить оставалось нам —
не думали тогда мы и не знали.

Пришли снега январские.
Они
сурово и кружились, и летели.
Шуршали,
будто мне сказать хотели:
— Ты извини нас, мальчик, извини…

Я извинял.
Смотрел, как воробей
весенней дожидается капели.
Еще искал я взглядом голубей.
Не находил.
Должно быть, всех поели.

В портфель чернилку сунув,
шел я в класс.
(С тех пор, как школу нашу разбомбили,
чтоб время не пропало даром,
нас
внизу, в бомбоубежище, учили.)

Соображалось трудно.
Голова
кружилась, и гудела, и болела,
и думала про холод, хлеб, дрова…
А про ученье —
думать не хотела.

Но если исторический вопрос
касался нашей Родины,
обычно
все забывалось:
хлеб,
дрова,
мороз…
Мы отвечали
только на «отлично».

* * *

Надо мною блокадное небо.
Ленинград.
Мне — одиннадцать лет.
Я гадаю над пайкою хлеба:
до конца ее съесть или нет?..

Дом соседний — кирпичная груда.
Скоро ночь.
                  Бомбы вновь запоют.
Не оставить? —
                        как жить завтра буду?..
Не доесть? —
                     вдруг сегодня убьют!

ТРОПА МАТЕРИ

Взвод редел.
Не прорваться никак.
Нет патронов. Замолк пулемет.
Впереди — переправа и враг.
Сзади — вязкая тина болот.

Он сказал:
— Лучше смерть мне, чем плен! —
И услышал снаряд молодца.
Грязь — живому была до колен.
Мертвецу — поднялась до лица.

Поздней ночью волна унесла
тело мимо траншей и могил.
Донесла до родного села,
из которого он уходил.

Подходящий увидев мысок,
закопала в прибрежный песок.

В глубине черный камень нашла.
Положила над ним —
                                 и ушла.

…Год за годом о сыне родном
мать горюет — о нем об одном.
Говорит:
— Не проходит и дня,
тянет к черному камню меня.

Я тропу протоптала к нему.
А зачем — и сама не пойму…

* * *

Природа при свете заката
печатает снимки.
И вот —
окопы я вижу.
Солдата
у берега ладожских вод.

Усталый,
              шинель нараспашку,
прилег отдохнуть он в траву.
И, словно ребенок,
ромашка
прижалась к его рукаву.

А дальше —
                   где нежно и плавно
село огибает река —
я вижу:
            его Ярославна
задумалась.
Дума горька.

Сидит на крылечке сосновом.
Не ведая, долог ли путь, —
боится движеньем иль словом
надежду на встречу спугнуть.

* * *

Цветы весна поразвесила.
Веселый трамвай звенит.
…А в сердце моем невесело —
болит оно и болит…

Стуча по асфальту посохом,
привыкнув к своей судьбе,
проходит ослепший посуху,
как зрячие — по воде.

И руки, и плечи сильные —
работать бы в самый раз!..
А небо смеется, синее,
как цвет его бывших глаз.

Война постаралась.
Отняли
весь мир у него…
С тех лет
он словно бредет по отмели.

А берега — нет и нет.

ТРАВЫ

Травы колкие эти взошли на слезах,
под слепой, однобокой луной.
Не гнездятся там птицы.
Предчувствуя страх,
пробегает зверье стороной.

Солнце силилось их приласкать —
и зашло,
бесполезною ласка была…

Дни сменились и годы.
Настало число —
та явилась, что слезы лила.

Осмотрелась игриво.
Давно не вдова —
потянулась, огладила грудь.
— И откуда, — сказала, — такая
                                                 трава?
Даже негде прилечь, отдохнуть.

Ни цветочка не видно!
Торчит, как жнивье, —
каждый стебель невзрачен и тих.
Ей ответили травы:
— Мы — горе твое…

Но она — не услышала их.