Ому

Несколькими днями раньше они уволились в Папеэте с китобойного судна, на которое шесть месяцев назад поступили на одно плавание, то есть с условием получить расчет при первом заходе в порт. Промысел оказался очень удачным, и все они высадились в Таити, позвякивая долларами в кармане.

Когда им надоело жить на берегу, они на оставшиеся деньги купили в складчину парусную шлюпку, намереваясь посетить некий необитаемый остров; о его богатствах рассказывали баснословные истории. Конечно, им в голову не пришло выйти в море, не запасшись аптечным ящиком, полным бутылками со спиртом, и небольшим бочонком той же жидкости — на случай, если ящик опустеет.

Они пустились в путь, подняв свой собственный флаг и трижды прокричали «Гип-гип-ура!», когда, поставив все паруса, покидали бухту Папеэте, подгоняемые сильным ветром.

Наступил вечер; находясь в приподнятом настроении и не ощущая никакого желания спать, наши путешественники решили пьянствовать всю ночь напролет. Так они и поступили; все перепились, и около полуночи обе мачты рухнули за борт под звуки песни:

«Мы плывем, мы плывем
К берегам Барбари…»

К счастью, один из доблестных моряков мог еще стоять на ногах, держась за румпель, а остальным удалось, двигаясь ползком, обрубить тросовые талрепы и таким образом освободиться от свалившихся мачт. Во время этого аврала два матроса преспокойно перешагнули через борт, ошибочно думая, что сходят на какую-то воображаемую пристань, откуда им сподручней будет работать, и отправились прямо ко дну.

А тут разыгрался настоящий ураган; коммодор, несший вахту за рулем, инстинктивно направлял шлюпку по ветру и вел тем самым ее к лежавшему напротив острову Эймео. Шлюпка пересекла пролив, каким-то чудом проскочила в проход между рифами и врезалась в коралловую отмель, где не было сильного волнения. Там она простояла до утра, когда к ней подплыли в своих пирогах туземцы. С помощью островитян шхуну опрокинули набок; убедившись, что днище совершенно разбито, наши искатели приключений продали ее за бесценок вождю округа и отправились пешком по острову, катя перед собой драгоценный бочонок со спиртом. Его содержимое скоро улетучилось, и они явились в Партувай.

На следующий день после встречи с этими людьми мы бродили по соседним рощам, как вдруг увидели несколько групп туземцев, вооруженных неуклюжими ружьями, ржавыми тесаками и причудливыми дубинками. Они колотили по кустам и громко кричали, очевидно стараясь кого-то спугнуть. Они искали чужестранцев; совершив за одну ночь тьму беззаконий, те сочли за благо удрать.

Днем в доме По-По можно было прекрасно отдохнуть, поэтому после прогулок и осмотра достопримечательностей мы возвращались туда и проводили там много времени. Завтракали мы поздно, а обедали в два часа. Иногда мы лежали на устланном папоротником полу, куря и рассказывая анекдоты, которых доктор знал не меньше, чем отставной армейский капитан. А иногда мы как могли болтали с туземцами. Однажды — какая это была радость для нас! — По-По принес три тома романов Смоллетта,[119] обнаруженных в сундуке матроса, который некоторое время назад умер на острове.

Амелия! Перигрин! И ты, герой плутовских похождений, граф Фатом! Как мы обязаны вам!

Не знаю, чтение ли этих романов или жажда сентиментальных развлечений толкнули доктора в это время на попытку завоевать сердце маленькой Лу.

Как я уже говорил, дочь По-По вела себя исключительно холодно и никогда не удостаивала нас своим вниманием. Я часто обращался к ней, изображая на печальном лице глубочайшее и самое сдержанное почтение — но напрасно; она даже не поворачивала своего хорошенького смуглого носика. Ах! все ясно, думал я; она прекрасно знает, что за бесстыжие твари матросы, и не желает иметь с нами никакого дела.

Но мой товарищ так не думал. Он хотел, чтобы холодное сияние бесстрастных глаз Лу разгорелось ярким огнем.

Долговязый Дух повел компанию с изумительным тактом, приступив к делу крайне осторожно и три дня довольствуясь лишь тем, что умильно смотрел на нимфу в течение пяти минут после каждой трапезы. На четвертый день он задал ей какой-то вопрос; на пятый она уронила ореховую скорлупу с мазью, а он поднял и вручил ей; на шестой он подошел и сел в трех ярдах от дивана, на котором она лежала. А в памятное утро седьмого дня он открыл огонь по всем правилам.

Девушка полулежала на устланном папоротником полу, одной рукой подперев щеку, а другой переворачивая страницы таитянской библии. Доктор приблизился.

Основное затруднение, с которым пришлось ему столкнуться, заключалось в том, что он совершенно не знал любовного словаря островитян. Но, говорят, французские графы восхитительно объясняются в любви на ломаном английском языке; ничто не мешало доктору сделать то же на сладкозвучном таитянском. И вот он начал.

— Ах! — сказал он с очаровательной улыбкой, — Ои миконари? Ои читайт библия?

Никакого ответа, ни даже взгляда.

— Ах! Маитаи! Очень корош читайт библия миконари.

Не пошевелившись, Лу стала тихо читать вслух.