Омут

— Браво! Еще один идеалист. И вам, конечно, не по душе жизнь нынешняя?

— Да так, как мы живем, и жить не стоит, — сказал Максим.

— О… Почему, однако? Насколько я понимаю, в вашем положении вы уже многого достигли. У вас полезная профессия, вы одеты, сыты.

— Верно, — кивнул Пряхин.

— Вот видите. А вы только выходите в люди. Вы еще многого можете достичь. У вас может быть своя мастерская, даже небольшое предприятие…

— Чтоб народ эксплуатировать?

— Вы и такое слово знаете? Вычитали?

— Шкурой постиг… Когда под верстаком спал на стружках.

— Понимаю. В ученье. Зато вы своим ученикам создадите условия более человеческие. Это, кстати, выгодно. Они работать лучше будут. Взаимовыгодно.

Довольный своей мыслью, отец проглотил водку.

А Максиму мысль не понравилась.

— И волки сыты, и овцы целы?

— Разве это плохо?

— Спасибо. Волком быть не желаю.

— Ха-ха-ха… — рассмеялся Шумов-старший. — Неужели овцой лучше?

— Человеком лучше.

Отец быстро наполнил стопку.

— Ну, это еще вопрос. Это метафизика. А на практике проще. Или вы волк, или овца. Третьего не дано. Так природа… ха-ха… с человеком распорядилась. А посему, молодой человек, ваше здоровье. Желаю вам…

— Волчьей доли?

— Однако вы полемист. Желаю вам не испытать разочарований.

— Не нужно, папа, — попросил Андрей. Он приткнулся на углу дивана. Ему было стыдно за отца.

— Не нужно? Хорошо, хорошо… Почему только люди так не выносят правды? Почему витают в облаках? Почему не извлекают очевидных уроков!..

— Каких уроков? — спросил Максим, не привыкший отдавать последнее слово в споре.

Отец скользнул взглядом по принесенной им книге.

— Это что? Гюго? Прекрасная книга. Поучительный урок. Сколько крови пролилось! А потом! Термидор, Бонапарт, сожженная Москва, обглоданные диким зверьем замерзшие трупы в русских лесах и, наконец, торжествующий буржуа, поощряемый королевским призывом «обогащайтесь!». Вот кому прокладывают путь идеалисты…

Шумов вдруг вспомнил этот разговор, мучительную для него сцену, ссутулившегося отца в заношенном халате и Максима напротив — ладного, крепкого, убежденного трудового парня. Каждое слово, сказанное ими, будто пересекало бездонную пропасть, и Андрей был на той стороне, где стоял Максим. Еще одна веха в пути.

— Урок, конечно, полезный. Нужно не идеалистом быть, а сознательным борцом.

Именно таким и видел его всегда Андрей, кое-чего, однако, не замечавший. Например, что далеко не сразу разобрался Пряхин в революционных лозунгах различных партий. Наверно, этому мешало само его положение человека хотя и рабочего, но с организованным пролетариатом непосредственно не связанного. К большевикам он примкнул только на фронте, окончательно разочаровавшись в оборончестве. Но, когда примкнул, сразу завоевал авторитет решительностью и смелостью. В подполье он был человек незаменимый, с ним считались, слово его звучало веско. Потому именно к Пряхину обратился Наум:

— Максим! Мы тут присматриваемся к одному пареньку; правда, он из гимназистов, но к нам тянется всерьез.

— Гимназист? — переспросил Пряхин неодобрительно.

Наум улыбнулся.

— Между прочим, он на тебя ссылается. Его фамилия Шумов.

— Андрей? — сразу сменил тон Максим.

— Да, Андрей Шумов.

— Этот не подведет.

Сказал, как резолюцию наложил.

Подписано. Точка.

Так «ввел» он Андрея в революцию, и мог ли тот думать, что перекинется вдруг мостик через непроходимую пропасть, разделявшую тогда двух ни в чем не похожих людей, отца и Максима, и даже слова похожие прозвучат: Максимовы о «буржуйских лавках» с отцовскими о «торжествующем буржуа», которому прокладывают путь идеалисты, перекликнутся…

Но все-таки слова есть только слова, а были же и дела…

Вспомнилось…

Девятнадцатый. Дягилев провалил многих. Решили расправы над товарищами не допустить, вызволить до суда, приговор которого был предрешен.

Содержались арестованные в здании бывшего полицейского участка, где при царе еще довелось побывать Максиму — был задержан по подозрению, — и он хорошо запомнил внутреннее расположение.

Нанося мягким толстым карандашом, которым обычно пользуются плотники, широкие линии на большой бумажный лист, Максим пояснял:

— Кордегардия вот здесь. Это выход во двор, куда арестантов на прогулку выводят. Стена, понятно, капитальная.

— Ворота обиты листовым железом, — заметил Наум.

— Точно. Но отворяются.

— Сезам, отворись?

О Сезаме Максим не слыхал, но сказал твердо:

— Обойдемся без Сезама. Раз в неделю они штыб во двор завозят, арестованных выгоняют разгружать, засыпать в котельную.

Наум сразу понял.

— Это заслуживает внимания.

Обсуждали, однако, долго. Все согласились, что успех зависит от того, удастся ли развернуть подводу так, чтобы охрана не смогла закрыть ворота. Иначе — ловушка во дворе.

— Это я беру на себя, — предложил Максим безапелляционно.

Приняли без возражений.

Была еще одна деталь.