Омут

– Посещение строго до семнадцати, – на этот раз в тоне его голоса я не заметил хамских нот. Скорее, теперь он просто констатировал факт, не более того. Интересно, сообщил бы он мне столь «ценную» информацию, если бы у меня с собой оказался паспорт и мне не пришлось бы давать ему денег? Почему-то кажется, что нет. Но это всего лишь догадка, не более того.

Я поднялся на третий этаж. Проход в отделение перегораживала обитая жестью массивная дверь с крупным смотровым глазком. Подойдя вплотную, попытался заглянуть в него, но вовремя успел заметить идущую с противоположной стороны женщину в белом халате. Едва я успел сделать шаг назад, как щёлкнул дверной замок и дверь открылась.

Она явно не ожидала здесь кого-то встретить и даже слегка испугалась. Я приветливо улыбнулся и поздоровался, отчего дама в халате нахмурилась.

– Вы что-то хотели?

– Я ищу свою мать. Семёнову. На охране сказали…

– Да, да… Я вас помню. Девятая камера. Её два месяца назад туда перевели, – сообщила женщина и жестом пригласила пройти.

Я опешил.

– Какая камера?

– Девятая, – будничным тоном повторила женщина.

– Нет… Я имею в виду, что значит камера?

– Это должно что-то значить? – удивилась та.

– Постойте… Она что, заперта?

– А вы хотели бы, чтобы она была не заперта? – Интонация, с которой был задан вопрос, по умолчанию делала его риторическим.

– Зачем?

По всему было ясно: в её глазах я выглядел идиотом. Она смерила меня удивлённым взглядом и сказала:

– Послушайте, если у вас есть претензии к условиям содержания, можете изложить их в письменном виде. Обсуждать ваше недовольство в подобном тоне я не намерена. Мне и без вас с этой Семёновой проблем хватает. Между прочим, ни у одного клиента, кроме неё, нет мобильного телефона. И я вам об этом уже не раз говорила. Это грубое нарушение правил содержания смертников.

– Каких смертников? – выдохнул я и почувствовал, как кровь отходит от лица.

– Николай… Забыла ваше отчество… У меня нет времени на пустые беседы. Либо проходите в камеру, либо прошу на выход. Мне некогда, поймите. У меня планёрка. – Она заметила мою реакцию и замерла: – Николай? Вы в порядке? Вы понимаете, что я говорю? Эй!

Нет. Я не понимал. Впрочем, это уже превратилось в привычку. Здесь много чего было непонятно. А если поразмыслить, то можно даже сказать – непостижимо и страшно. Сколько ни старался, я никак не мог понять, ради чего эти люди живут? Что ими движет? Чему они радуются и радуются ли вообще? Для чего рожают детей? Мне было непонятно, как может сын допустить, чтобы его мать оказалась запертой в какой-то жуткой камере смертников? И после этого мать звонит этому сыну и с болью в голосе интересуется, не заболел ли он! Я не понимал!

Женщина в белом халате решительным шагом двинулась вдоль коридора, по обеим сторонам которого через равные промежутки серели неокрашенным металлом стальные двери с квадратными окошками, как в тюрьме. Я проследовал за ней и через десяток метров остановился у двери, обозначенной цифрой «9».

Надзирательница вытащила из кармана халата массивную связку пронумерованных ключей и, отыскав нужный, отперла замок камеры. Толкнула дверь, и та с гулким скрежетом распахнулась.

Мама сидела на деревянном табурете у зарешечённого окна и смотрела на меня. Ладони были сложены «лодочкой» и покоились на коленях. Она была одета в серую хлопчатобумажную пижаму и обута в такие же серые тапки-шлёпанцы. Седые волосы стянуты на затылке резинкой и закручены в аккуратную гульку.

– Здравствуй, Коленька, – прошептала она и поднесла ладонь к левой груди. – А я всё звонка твоего жду.

Глава 20. Мама

Не говоря ни слова, вошёл внутрь. За спиной дважды лязгнуло. Вначале дверь, затем засов замка. В камере было душно и пахло мочой. Мама заёрзала на табурете и торопливо поправила примитивную причёску. Это движение выдало в ней смущение.

Я стоял у входа и не мог понять, какое из разрывающих меня чувств сильнее: чувство жалости к близкому родному человеку или чувство стыда? И хотя я изо всех сил убеждал себя и свою совесть в непричастности к происходящему, какой-то иррациональный огонь продолжал безжалостно пожирать изнутри. Это не я запер собственную мать в камере смертников. Не я больше двух месяцев не проведывал её здесь. Не я обозвал в телефонной книге её номер сухим словом «мать». Это был не я! Но от стыда теперь почему-то приходилось сгорать именно мне.

– Здравствуй, мам, – стараясь держаться, прошептал я, но глаза всё равно стали мокрыми.