Омут памяти

Мы, реформаторы, видели эту твердыню. Преодолеть ее было невообразимо трудно. Даже самые мужественные из интеллигенции не верили, что сталинский строй можно сдвинуть с места. От подобных мыслей за версту несло маниловщиной. Впрочем, в известной мере так оно и было на практике. Почему? Да потому, что до сих пор больше всего мешаем Реформации мы сами, ибо сами во многом остаемся людьми старой Системы, старых привычек и представлений. А коль так, то в условиях одномыслия не было альтернативы, кроме маниловских бессмыслиц, утешительных и пустых. Постоянно хотели вырваться за какие-то пределы, но оставались на протоптанной дорожке страха. Так легче и безопаснее. Млели от розовой мечты о свободе, но, как кролики, безропотно шли в пасть удава, предвкушая при этом мазохистские страдания во имя народа. Лезли под пули на фронте, но падали в обморок от окрика властвующего хама.

Система засасывала всех, даже самых порядочных и честных. Интеллектуалы писали порой смелые строки, но оставались весьма податливыми к ласкам власти. По-советски грызлись между собой, по-советски доносили, изнемогали от мании особой значимости личного предназначения. Повторяю, все мы были советскими, других у ЦК КПСС и КГБ на учете не состояло.

Когда в 1978 году Брежнев объявил о создании Homo soveticus как нового явления в жизни человечества, люди похихикали и… забыли. На самом-то деле генсек был прав. К этому времени Homo soveticus был уже отучен от собственных мыслей, отлучен от самого себя, лишен частной жизни.

Как и другие аппаратчики, Горбачев и Ельцин карабкались с самого дна. Конечно, я включаю сюда и себя. Демонстрация знания своего места была для всех строго обязательна. На каждой карьерной ступеньке все номенклатурщики должны были хорошенько постучать хвостиком, демонстрируя лояльность и преданность. Искренность каждого стука оценивалась КГБ при очередном назначении, Оставалась только родная кухня, но и там свобода слова нередко давала сбои.

Повторяю, все мы, перестройщики, в той или иной мере были маниловыми, искренними и прекраснодушными. Еще боялись свободно говорить, самостоятельно принимать решения. В совершенстве владели искусством притворства. До истомы грезили о том, чтобы построить ажурный мост через речку, на нем лавочки для влюбленных, а по мосту торопятся наездники на восхитительных скакунах для прогулок на другом берегу. А там воздух любви, цветы на лугах да храм на холме.

Конечно, я преувеличиваю нашу глупость и наивность. Но нечто подобное из романтических грез подталкивало к мысли, что народы России готовы к сладкозвучной свободе. Увы, позднее оказалось, что переход к новому качеству жизни сопряжен с грязью, подлостью и унижениями. Ибо совесть была уже коллективизирована.

Говорят, что между маниловщиной и безответственностью нет особой разницы, когда этакие милые идеалисты попадают на решающие государственные посты. Но все-таки маниловы, а не унтерпришибеевы оказались в нашей стране людьми, обретшими власть во время Перестройки. Они просто не сразу поняли, что с ней делать. Семьдесят лет околоточные отшибали центры в мозгу, которые руководят принятием решений. А потому и появились попытки сооружать хитроумные аквариумы, чтобы оживить рыбок в горячей кастрюле с ухой, например, приладить демократию к советской системе.

Сталинская идея о винтиках была реализована безупречно. Стандартные винтики подходили и для ракет, и для унитазов, и для разгрома любых ревизионистов. Я и сам хорошо помню, как начальники — министры и первые секретари — охотно отзывались на любую просьбу "большого ЦК" выступить на любом собрании, но только просили сказать, кого разорвать в клочья. О каких-то там взглядах даже речь не шла. Российская правящая элита давно уже стала в массе своей безвзглядной.

Спросят: а возможно ли было все задуманное реализовать за тот короткий срок, который был отведен нам, реформаторам? Что-то, наверное, можно было, но далеко не все. Всякоё явление и действие можно более или менее точно оценить только в историческом контексте. Общество по многим вопросам было не готово к кардинальным переменам. Общество, в котором властвовала могущественная партия, насквозь пропитанная догмами, неизлечимр больная утопической идеологией.

Можно себе представить, с каким остервенением были бы отвергнуты аппаратом практические предложения, скажем, о фермерстве, рыночной экономике, частной собственности, будь они внесены в 1985–1987 годах. Степень догматической веры и властной самоуверенности была столь высока, что создавала удушливую атмосферу для любого нового дела. Поворотные решения требовали мужества, но и осторожности.

Теперь все смелые, а сколько их было тогда?

На этом вопросе я и хочу закончить свои размышления относительно замыслов, свершений и неудач Перестройки, прерванной военно-партийным мятежом 1991 года.