Омут памяти

Старинная и современная русская песня служит той духовной ниточкой, которая каждодневно напоминает людям на чужбине об их нелегком и долгом пути на другой край планеты, о земле их предков, о том вечном, что называется родной землей, Родиной. Такова судьба горстки русских людей, угнанных жизнью за тридевять земель. Эту судьбу не назовешь ни горькой, ни сладкой, ни героической, ни трагической. Они выбрали ее осознанно, по убеждению. Их мотала по земле злая воля других, тех, с кем они вступили в несогласие. Невероятно стойкие к ударам судьбы, непреклонные в своей вере, они пронесли через столетия свою надежду на справедливость.

Поразительна приверженность духоборов своему пониманию религиозных догматов, образов и символов. Не ведало другого выбора их отвержение официальной теологии, угнетающей власти, любой несправедливости, войны и крови. Не может не вызывать восхищения, что эти люди веками живут не чужой жизнью, а своей, поют не чужую, а свою красивую песню судьбы.

Во время работы в Канаде мне не раз приходилось стыдиться за многое, что творилось у нас во внешней политике. Почти каждый год приходилось объясняться по поводу тех, кого вышвыривали из страны за инакомыслие, за «антисоветскую пропаганду». И, потупив глаза, откровенно врать.

Я помню панические телеграммы из Москвы в связи с падением нашего спутника на канадскую территорию. Первые объяснения тоже начались с вранья. Стыдно было разъяснять причины ввода наших войск в Афганистан. А читать и распространять материалы из Москвы о Григоренко, Солженицыне, Щаранском, Ростроповиче… Слава богу, никто в Канаде эти материалы не печатал.

До сих пор живет в глазах красочная картина приезда в Канаду Солженицына. Для меня это не явилось неожиданностью. За несколько дней до приезда Александра Исаевича я получил указания из Москвы не допустить визита, а если это невозможно, то принять все меры, чтобы он не встретился с Трюдо. Причем было велено довести до сведения Трюдо, что подобная встреча нанесет ущерб советско-канадским отношениям.

Нервозность Москвы была очевидной. Я встретился с Айваном Хедом и все это рассказал. Он, хорошо зная наши политические нравы, улыбался, а в конце беседы попросил успокоить Москву, заявив, что встреча с Солженицыным будет краткой и формальной. На самом деле беседа была продолжительной, хотя после нее Хед позвонил мне и подтвердил, что все было кратко и формально, поэтому о содержании беседы сказать нечего. Я так и сообщил в Москву.

Запомнилась также случайная встреча Солженицына с журналистами. Дело было зимой, на улице. Посыпались бесконечные вопросы. Солженицын снял шапку и стал ею отмахиваться от журналистов, приговаривая: «Вы хуже КГБ, вы хуже КГБ».

Итак, повторяю, 10 лет моей жизни отдано Канаде. Это большой срок, а за рубежом он кажется еще длиннее. Но я имел одну бесценную привилегию в этом достаточно спокойном положении — время думать. И действительно, когда всяческая суета, нервотрепка, искусственные раздражители не являются каждодневными, думается хорошо. Да и начальство далеко, за океаном. Внимательно изучал канадскую жизнь — очень простую, прагматичную, пронизанную здравым смыслом. Почему же мы, думалось мне, не хотим сбросить с себя оковы догм. Инструкции из Москвы о необходимости наступательной политики и пропаганды звучали просто смешно и глупо. Нищие учат богатых, как жить еще лучше.

В заключение этой главы я хочу сказать следующее. Может показаться, что я пытаюсь изобразить из себя этакого «ангела», витающего над грешной землей и вершащего только добрые дела. Нет, подобного и быть не могло в партийном аппарате. Я аккуратно и дисциплинированно выполнял свою рутинную работу, подписывал всякие записки, проводил разные собрания и совещания. Другой вопрос, что работа в партийном аппарате представляла больше возможностей для маневра, чем в государственных органах. Работник аппарата, особенно ЦК КПСС, был практически бесконтролен.

В одних случаях люди что-то говорили, но не делали, в других — делали, но не говорили, в третьих — говорили и делали, но не докладывали начальству, в четвертых — и не говорили, и не делали, но талантливо докладывали. В аппарате ЦК существовала удивительная по разноцветью мозаика взглядов, но она как бы жила отдельно от практической работы. Да и сами отделы ЦК были разными по своим оценкам ситуаций и людей. Например, в ортодоксальном отделе оргпартработы меня считали «либералом», «идеологическим слабаком», а некоторые служащие международного отдела — «бархатным догматиком».

Не мне выносить какие-то окончательные суждения. Могу сказать только, что сам я никогда не проявлял инициативы обвинительного или разоблачительного свойства в отношении средств массовой информации, если не считать «Советской России», «Молодой гвардии», «Октября». Иногда и сдерживал подобного рода инициативы.