Омут памяти

Через год мне дали Сталинскую стипендию. Жить стало полегче, это уже не 140 рублей, а 700, тут и маме можно было помочь. Через некоторое время случилось совсем невероятное. Меня вызвали в областной военкомат и сказали: хотя ты инвалид и мы в общем-то не имеем права возвращать тебя обратно в армию, но ты должен понимать обстановку. Вот посоветовались и решили назначить тебя заведовать кафедрой военно-физической подготовки в вашем же институте.

Студент и одновременно заведующий кафедрой — уникальное событие. Я растерялся. Принял оружие, противогазы, еще какое-то имущество, но что делать дальше, не имел ни малейшего представления. Меня выручил подполковник Завьялов, профессор, бывший преподаватель в Академии химической защиты (кажется, она так называлась). Его в свое время арестовали и осудили в связи с каким-то делом о противогазах. Потом отпустили — он мне сказал, что вмешался Ворошилов. Но из Москвы выслали и в партии не восстановили. Оказался в нашем институте. Сначала меня боялся, явно подозревал, понимая всю нелепость назначения студента на кафедру. Он взялся за организационно-учебную сторону дела. Все пошло нормально. После войны Завьялова вернули в Москву, кажется, в ту же академию.

Для семьи мое назначение стало серьезным материальным подкреплением. Как заведующему кафедрой мне был положен профессорский паек. А это все-таки уже не граммы, а килограммы сахара, масла, крупы, мяса. Повторяю, учился я хорошо — и сталинский стипендиат, и заведующий кафедрой, меня хвалили. Но, взрослея, начал постигать и ту жизнь, которая была по ту сторону наивной романтики. Помню, как Леня Андреев, вернувшийся с фронта без ступни, дал мне почитать Есенина. Стихи, переписанные от руки, я тоже их потом переписал для себя. Прочитал, они потрясли меня.

Спросил у Ленчика: а почему они запрещены? Он ответил: «Поживешь — увидишь, не знаю, как тебе объяснить. Все очень трудно». Стал я задумываться и над этими вещами. На лекциях, которые, правда, посещал редко, начал задавать всякие «неуместные» вопросы. Все считали, что получу «красный диплом». Не получил. На госэкзамене по истории КПСС поспорил с председателем комиссии Барышевым (он же секретарь парткома института). Тема спора — роль крестьянина-середняка в событиях 1917 года. Оказывается, сам того не подозревая, я отстаивал «неправильную» точку зрения. Если бы знал, наверное, поостерегся бы спорить. Все-таки госэкзамен. Директор института, милейший профессор Чванкин, узнав о «четверке», пригласил меня и стал уговаривать сдать экзамен другому преподавателю. Но я еще не отошел от стычки с Барышевым и отказался.

В то время особенно сильно поразило меня событие, связанное с военнопленными. По Ярославлю пронесся слух, что на станции Всполье иногда останавливаются составы с советскими военнопленными, которых везли из немецких лагерей. Как потом оказалось, везли в советские лагеря. Я однажды пошел на станцию Всполье и увидел женщин, которые надеялись хоть что-то узнать о своих мужьях, братьях, отцах. Видел падающие из теплушек бумажные комочки с именами и адресами родных.

Это был тяжелейший удар. Я стал оценивать факты, которые видел кругом, несколько по-другому, они меня убивали. Свинцово ложились на душу. Умирающие от голода дети на Ярославщине. Деревню продолжали грабить до последнего зернышка. В городах сажали в тюрьму за прогулы и опоздания на работу, а женщин в деревне — за копку уже замерзшей картошки или за сбор ржаных колосков на полях, уже ушедших под снег.

Не хотелось верить, но все очевиднее становилось, что лгали все — и те, которые речи держали, и те, которые смиренно внимали этим речам. Для меня, деревенского парня, фронтовика, ушедшего на войну со школьной скамьи, все это было невыносимо. Первые серьезные надломы в душе, первые разочарования; они, как серная кислота, разъедали ритуальные взгляды — медленно, но с коварной неумолимостью.

В то же время победная поступь нашей армии пьянила, разные сомнения и разочарования становились как бы мелкими, никчемными, недостойными. Я помню утро в День Победы. Весть о конце войны прогремела как майская гроза. По улицам бежали люди, стучали в окна и кричали, кричали… Все ринулись на площадь у театра имени Волкова. Рыдания от горя и радости, бесконечные объятия и поцелуи незнакомых людей. Уже не снаряды гудели над площадью, а стоял непрерывный гул людского восторга, возвещающего о счастье окончания войны, и людского горя, поселившегося в каждой семье на многие годы.

Вскоре женился. На студентке того же института Нине Смирновой. На красивой девушке, за которой ухаживал не я один. Она была улыбчива, любила танцевать, брала призы по вальсам. А я ревновал.