Омут памяти

И вот здесь — безграничный простор для личных раздумий, сомнений, покаяния. На склоне лет я все чаще, как политик, становлюсь противен самому себе. Наверное, устал. Продолжаю упрекать себя в том, что сделал далеко не все, что мог и о чем мечтал.

Ох уж это русское самоедство!

Говорят, что стыд глаза не ест. Неправда! Еще как ест! Если ты такой совестливый, говорю я самому себе, то как ты допустил, что реформы, в которых ты активно участвовал, в конечном счете привели к новому обнищанию народа. Мне отвратительны продолжающаяся люмпенизация общества, коррупция, наглая самоуверенность и умственная ограниченность многих из тех, кому ты объективно помог прийти к власти и богатству. Все это и многое другое постоянно душит меня вопросом: а правильно ли ты принял участие в том, что перевернуло Россию, но обрекло ее на новые мучительные страдания на пути к свободе?

Не имеет особого значения, что к деформациям преобразований ты непричастен, поскольку еще Горбачев отодвинул тебя от власти, что у него появилась другая команда, которая предала его, предала идеи Перестройки, демократической эволюции, пошла на преступный мятеж, создав тем самым чрезвычайные условия, объективно породившие хаос в экономике и безответственность в политике.

Я часто спрашивал себя: зачем тебе все это было нужно? Ты член Политбюро, секретарь ЦК, власти — хоть отбавляй, всюду красуются твои портреты, их даже носят по улицам и площадям во время праздников. Какого рожна еще-то надо?

Но мучило меня совсем другое. Многие годы я предавал самого себя. Сомневался и возмущался про себя, выискивая всяческие оправдания происходившему вокруг, чтобы утихомирить ворчливую совесть. Все мы, особенно номенклатура, так и жили двойной, а вернее, тройной жизнью. Думали — одно, говорили — другое, делали — третье. Шаг за шагом подобная аморальность становилась образом жизни, получила индульгенцию и стала именоваться нравственностью, а лицемерие — способом мышления.

Я рад тому, что смог преодолеть, пусть и не полностью, все эти мерзости. Переплыл мутную реку соблазна власти и выбрался на берег. Не дал оглушить себя медными трубами восторгов. Презрел вонючие плевки политической шпаны. Я не хотел дальше пилить опилки и жевать слова, ставшие вязкими и прилипчивыми, как смола, или пустыми и трескучими, как гнилые орехи. Не хотел и дальше обманывать самого себя, лгать самому себе.

Задаю себе и другой вопрос: а повторил бы ты все это? Не знаю. Наверное, да. Скорее да!

Но я не ожидал всех сложностей предстоящего процесса. Не сразу пришло понимание, что воплощение демократии в жизнь реальной России потребует колоссальных и длительных усилий. Угнетенное сознание, бесправие и нищета, бескультурье и разгильдяйство, российские просторы и бездорожье, политические ухабы, болота и кручи — все это вместе лежало на пути Реформации.

Еще задолго до Перестройки, мечтая о будущем страны, я рисовал в своей голове разного рода картины — одна красивее другой. Я был убежден, что стоит только вернуть народу России свободу, как он проснется и возвысится, начнет обустраивать свою жизнь так, как ему потребно. Все это оказалось блаженной романтикой. В жизни все получилось во многом по-другому.

Пожалуй, только интеллигенция оценила свободу творчества по достоинству, да и то не вся. Бывшие приближенные к большевикам «творцы» до сих пор ведут остервенелую борьбу с демократией, ибо она отняла у них власть. Впрочем, наша интеллигенция буквально изувечена прошлым. Все XX столетие она металась из стороны в сторону. В том числе и во времена Перестройки. В этой среде не только власть пела свои гнусавые песни, но угнетала и сама обстановка, далекая от высоких принципов нравственности.

Что же касается основной массы людей, то она как бы и не заметила, что стала свободной. Возможно, из-за въевшейся психологии нищенства и тысячелетнего рабства. Иными словами, свобода так и не стала ведущим стержнем образа жизни, не обрела статус национальной идеи.

Большевизм лицемерен, двуличен и лжив, он безмерно угрюм и упорен, а потому исторически туп. Но тем не менее прямолинейная борьба с ним, как я уже подчеркивал, была обречена в те годы на провал. Лобовые атаки смотрелись бы этически чистыми, благородными, но скорее в какой-то мере эмоциональными, чем разумными, и даже эгоистичными, рассчитанными на аплодисменты да на славу гонимого.

Обстановка диктовала лукавство. Приходилось о чем-то умалчивать, изворачиваться, но добиваться при этом целей, которые в «чистой» борьбе скорее всего закончились бы тюрьмой, лагерем, смертью, вечной славой и вечным проклятием. Конечно, нравственный конфликт здесь очевиден, но, увы, так было. Надо же кому-то и в огне побывать, и дерьмом умыться. Без этого в России реформы не проходят.