Омут (СИ)

Во дворе суетилась Варя, развешивая стираное белье на растянутые через весь двор веревки. Завидев гостя, она тихо поздоровалась и тут же предложила накрыть на стол, вызывая у меня улыбку. Вот, что не меняется ни в том, ни в этом мире — гостеприимство этого дома.

Стемнело. Над столом горела лампа, привлекая своим ярким светом стаи мошкары, которые небольшой тучкой кружились над головами. Сверчки отовсюду стрекотали свои мерные песни. Странное дело: мошкара в сентябре. Но было так.

— Что ж ты не сказал мне сразу? — я старался говорить так, чтобы в голосе не прозвучал упрек.

— А зачем? Что изменилось бы, ели-пали? Обратно нырнул бы, что ли? Не поехал бы к семье?

— Поехал бы, — кивнул я, — Конечно, поехал бы.

— Ну, вот. Так что извиняй. Ты такой счастливый был, что обламывать не хотелось.

— Правильно поступил. Все правильно, — я вздохнул, перебирая в голове события последних месяцев, а когда справился с воспоминаниями, спросил, — Помню, у тебя эликсир жизни был. Может угостишь? А то поговорить надо, а без анестезии, боюсь, может не получиться.

— Дык ели-пали! — Гена оживился, потер ладони и даже вскочил с лавки, — Этого добра полный пузырек!

Он принес знакомую бутыль и разлил по знакомым стаканам. Мы выпили.

Я не знал, с чего начать разговор, поэтому решил сначала расспросить Гену.

— Как ты тут вообще? В этом вот всем…

— Да как-то… — он неопределенно пожестикулировал пальцами в воздухе и махнул рукой, — Живу как-то, ели-пали. Жена, вон, есть… Тружусь, детей ращу. Вроде, люблю их… А что еще надо? Привык, наверное. Я-то из детства почти ничего уже и не помню. Помню, что мамка любила меня сильно. Строгая она у меня была, конечно, но… Гоняла крепко за всякую шкоду. Бывало, и хворостиной могла пригреть, но опосля, обязательно пожалеет, приголубит. Батя — тот, будто, такой и был всегда. Вроде и не изменился даже. Но мамка, конечно, да… — он снова налил, выпил и продолжил: — Сильно поменялась мамка. Вроде как мачехой стала. Ни тебе доброго слова, ни полслова. Пороть стала, как сидорову козу. Но что я? Мальцом ведь был. Что я мог понимать? На свой счет принимал. Думал, повзрослел, стал непослушным, вот мамка и гоняет сильней. Но, бывало, подойду к ней, обниму, прижмусь… Ну мамка же как-никак, ели-пали! Материнской ласки-то хочется. А она леща мне по затылку — хрясь! Куда, говорит, лезешь, стервец. Еще и ухо накрутит до синяков. И обидно мне так становилось, аж до соплей! Убегу на речку, пореву втихаря и домой иду, ели-пали. А куда мне было? Не в болоте ж опять идти топиться. Так и живу тут. До сих пор меня всерьез не воспринимают. Стебутся иногда. Вроде, как дурачок местный. А я на них обиды и не держу, Коль. Что с них взять? Мне их, вроде, и жалко даже. Да как им объяснишь? Вот и не трогаю никого. И меня не трогают.

Он тяжело вздохнул, снова налил и посмотрел на меня:

— Может, еще бахнем чуток? А то мне по душам-то и поговорить не приходится. Тут чужие горести никому не интересны, не нужны. А ты, вроде, даже слушаешь… Давай?

— Давай, — согласился я.

Мы выпили и на несколько минут замолчали, плотно закусывая крепкий напиток.

— А жене-то ты своей рассказал, откуда взялся? — спросил Гена, прожевывая ломоть черного хлеба с салом.

— Нет, — покачал я головой, — Не сказал. Она уже и не жена мне, наверное. На развод подала. А меня в дурдом упекли. Сначала в тюрьму, потом туда.

— Во какой! — восхитился Гена, — Не успел появиться, а уже делов наворотил. Че это ты? Прибил кого-то уже?

Я, сидя в задумчивости, кивнул. Улыбка исчезла с лица комбайнера.

— Да ладно! Правда, что ли, убил?

— Психиатра одного. Он мать мою убил. Да я и не решился бы, наверное. Он сам виноват. Бежал быстро, упал неаккуратно… Долго рассказывать, в общем.

— И как же ты на свободе оказался?

— Сбежал из дурдома. Один хороший человек помог. Он потом погиб из-за меня.

— Да-а-а… — выдохнул Гена, почесал голову и снова налил.

Я чувствовал, что начинаю пьянеть, поэтому пить отказался. Но комбайнера это нисколько не смутило. Он пожал плечами и, не говоря ни слова, осушил свой стакан. Потом утер губы и сказал:

— За хорошего человека. Помню, в детстве моего деда так мужики поминали.

— Гадко как-то, Гена. На душе гадко. Я же все-таки человек! Сколько я горя и неприятностей принес здешним людям? И ради чего? Жена мужа потеряла, дочку так и не спас, человека вон убил… Да и мать до сих пор жива была бы, если бы я не влез.

— Да ты не ешь себя, Коля. Я тебе так скажу: тут обидеть кого-то сложно. Разозлить — это да. Но обидеть, — он отрицательно покачал головой, — Не тот случай. А почему? Да потому что плевать всем и на тебя, и на все остальных вообще. И на то, что ты о них думаешь им тоже плевать, ели-пали. Ты правильно все сделал. Главное — не доказывай никому ничего. Все равно не поймут, зато дураком считать будут. А оно тебе надо? Я вот мамке своей рассказал, что утоп в болоте, и что? Даже вспоминать противно…

Повисла минутная пауза.

— Как думаешь, у них душа есть?