Он говорит

И приехал я в областную нашу столицу, где шли бесконечные заседания, и все докладчики начинали речь со слов „Мне кажется…“ Так вот, в конференц-зале этого огромного здания, где всё это происходило, обнаружил я большую карту, которая называлась „Религии нашего федерального округа“.

Это была знатная карта, можно было даже без натяжки вам скажу, что это была сакральная карта.

Я остановился зачарованный и, опоздав всюду, застрял, разглядывая разноцветные пятна и значки.

Список религий потряс меня — я ощутил собственное невежество.

Оказалось, что собственными значками обладают ортодоксальные иудаисты (контур шестиконечной звезды) и иудаисты-хасиды (звезда закрашенная).

У нас в конторе три еврея было, да и те сало ели, как не в себя.

Старообрядцев на карте оказалось десять разновидностей, и каждая имела условный значок, похожий на косой андреевский крест.

Не говоря уж о множестве значков мусульманских фракций, включая пограничную фазу крещенов.

Чёрный треугольник вершиной вниз достался обществу Сознания Кришны, а треугольник остриём вверх — коммуне синьясинов Раджиши. Вместе они образовывали песочные часы, в которых Кришна перетекал в Раджиши. Пестрели по карте пятиконечные звёзды молокан и субботников, лучи множились, да так, что мунистам достался маленький ёжик.

Товарищ мой ткнул пальцем в свой родовой город, и, вглядевшись, я понял, что он из харизматиков. Туз треф достался последователям истинной православной независимой поместной церкви. Длинное название просто прихлопнули этим тузом.

Но круче всех оказались трезвенники, которые шли по разряду „маргинальные секты“.

При этом трезвенники оказались главнее и маргинальнее хлыстов — шли выше в списке.

Велика и обильна моя страна.

Много в головах её обитателей всякой всячины.

— Какие уж тут бюджеты, — говорю я начальству, вернувшись. — Знаете, что у нас в райцентре гнездо трезвенников?»

Он говорит: «А у меня вот доча стала гадалкой. Мы с женой сперва переживали, всё-таки — институт, помню, как мы надрывались, на репетиторов собирали, а толку. Он говорит: это, говорит — моё. Ну и гадает. И ничего так, доход идёт, люди довольны. Тут ведь главное, чтобы люди не убивали и не мучили друг друга, а остальные профессии очень даже ничего.

Но я её услугами не пользуюсь. Как-то мне кажется, что это лишнее, с тех пор ещё, как я фантастику читал. Уже тогда я понял, что будущее активно сопротивляется описанию, оно упруго и ускользает от пера, как яблочный мусс от вилки. Мне принесли такой мусс, так я его потом из-под койки полчаса доставал. Одним словом, чем более очевидным предполагается оно, тем неожиданнее результат. В одном научно-популярном журнале, что я читал в детстве, объяснялась теория вероятности — и журнал сообщал, что в закромах Вселенной найдётся всё, в том числе и уже написанные приветствия к столетней годовщине Великой Октябрьской революции. Популяризаторы были правы — приветствия-то найдутся, а вот нам столетие так, как об этом думали в семидесятые, уж не отметить.

Я уже в нынешние времена стал читать рассказы из сборника „Мой день в 2017 году“. Ну, там устроители этого дела хотели рассказов про высокие технологии, и десять лет просто механически прибавили к тому году, седьмому, стало быть. И не ошиблись — почти никто и не вспомнил про столетие „главного события XX века“. Все написали про то, как герой в муках просыпается от квантового будильника и опаздывает на работу. Будильник (квантовый, нейтронный или ещё какой) — это кошмар в веках, и предсказывать его зловещую роль в будущем — что у ребёнка конфету отнять. Но как быстро забылась дата 7 ноября — вот что удивительно.

Заглядывать вперёд страшно, потому как всякий благоразумный человек, проживая в области тучных годов, конечно, подозревает, что за ними последуют года тощие. Так и выходит. И тут уж держись, прибегут мужики и принесут топоры, и вообще что-то страшное будет. Был такой поэт Мандельштам, так он хотел вступить в сделку с веком-волкодавом (все века имеют хищную породу) и попросить, чтобы укрыли какой-нибудь жаркой шубой на смертном сквозняке. И я так хотел, а потом понял, что никакой шубы никто не принесёт. Но пока-то можно порыпаться, вырыть себе нору. Можно приникнуть к корням, построить дом с печью, купить самогонный аппарат и ружьё. Завести себе обрезанные валенки, и если кто постучит — сжимая цевьё, кричать изнутри дребезжащим старческим голосом: „Ни-ка-во нет дома“!

Я, как из газеты ушёл, так домик себе построил. Жена туда ездить не любит — ну, я её понимаю, удобства минимальные. Зато речка, печка, лес и книги, что остались от уехавшего писателя.

Он там свои еврейские фалафели ест, а я его книги читаю.

Его книги мне, впрочем, не очень понравились, а вот бумаги его прочитал. Правильно он их бросил, потому как если тебя, старика, везут умирать на историческую родину, то прошлая жизнь тебе ни к чему.