Он говорит

Он говорит, и только по побелевшим костяшкам пальцев, которыми он сжимает раму кровати, видно, что ему больно: «А ещё у меня шинель есть. Голубая. Угадайте, чья? И тут мне сразу с боков кричат, неужто, дескать, лермонтовская?.. Или лунинская?.. Или уже прямо гумилевско-асеевская?.. Хрен вам, дорогой товарищ, отвечаю я на эти голоса. Эта шинель раньше Гоголю принадлежала. Я её на Тишинском рынке купил, в уценённых рядах, поскольку вся отечественная литература её затоптала сапогами, когда ходила в народ и обратно. Лана-лана, будете мне тут бухтеть с недоверием. Шинель-то у меня. Да с неё погоны ещё не спороты. Вы мне ещё расскажите, что лучше меня знаете, как с фабрики „Дукат“ бракованные сигареты воровать. И за „писателя“ ответите. И не фальшивая шинель у меня вовсе, нет, хоть нынче и никому верить нельзя… Это у вас пенсионное удостоверение фальшивое и проездной билет акварелью нарисован. А у меня шинель самая настоящая. И под воротником так и написано: „Гоголь“. А вот „Пушкин“ там зачёркнуто. Вы, разве не знаете, что эту шинель Пушкин Гоголю подарил, что бы только тот от него отвязался. Гоголь, что тебе каменный гость — придет в гости и сидит, как статуя Комендора. Так Пушкин ему ещё подарил ему китайский сервиз, двух дворовых девок, борзого щенка и сюжет для „Ревизора“… Не уходит. Тогда Пушкин ему шинель в зубы и говорит: „Проездись, падла, по России. Тогда и поговорим“ Тот уехал, а дороги у нас известно какие. Так и не свиделись больше. Так, кутаясь в пушкинскую генеральскую шинель, Гоголь ездил себе и ездил, а потом проездился, и второй том „Капитанской дочки“ сжёг, в землю закопал и надпись написал. Правда, потом выяснилось, вместе со вторым томом и его самого закопали. А когда откапывали и смотрели, не перевернулся ли он в гробу от всего о нем написанного, то, перевернув обратно, шинельку-то и сняли — не пропадать же добру… вот из этой шинели мы и выходили. И не надо мне тут со стороны кричать о фальшивках, что, дескать, надо спросить в портновско-адвокатской конторе „Белинский, Добролюбов и Ко“, их работа. Потому как вот фуфла-то не надо, не надо нас тут фуфлом кормить. Всё это история подлинная, дочка была в связи с Екатериной Великой — они в парке познакомились. Для отвода глаз дочка взяла фамилию Дашкова. И шинель стащил из гроба писатель Лидин, который ещё и ботинки подпёр, а какой-то комсомолец пуговицы срезал. Или подмётки срезал с исторических ботинок — они же и голову у Гоголя спёрли — до сих пор найти не могут. Но это была шинель одного чиновника, казённая шинель, гробовая. А дарёная шинель — та, моя, настоящая, самим Гоголем Некрасову завещана. Потому как лиры у Гоголя не было. Лиру-то Жуковский в Баден-Бадене не скажу с кем профукал. Именно поэтому моя шинель историческая, проверенная. Со справкой. Я в неё Шишкина однажды одел, и с тех пошла ему пруха и везука. Деньги потекли, и за книжку ему на десять долларов больше, чем мне заплатили. И вот про Некрасова не надо. Не трогайте святое — как он сказал однажды, что, дескать, лиру просветил народу моему, то все заплакали и простили ему кутежи с Достоевским Фёдор Михалычем в деревеньке Саксон, что в кантоне Вале. А шинели у него быть не могло — в руках-то трясущихся ничего не держалось, о чем он неоднократно сообщал Полине Виардо, полюбовнице своей, в Париж до востребования. Мне путеводитель по Швейцарии пересказывать не надо — я там на второй странице значусь. Потом Некрасова прижали в тёмном углу за шулерство и били канделябрами. Он прикрывался, сука, шинелью. В результате шинель отняли. Я нашёл её следы в Ясной Поляне. Но об этом в следующий раз. Ясную Поляну спалили агенты швейцарской Сигуранцы, и обменяли шинель на водку — она совершила долгий путь, прежде, чем попала на покойный ныне Тишинский рынок к беззубому цыгану, что продал мне её за шесть рублей тридцать копеек».

Он говорит быстро, но каждый раз с чуть заметным колебанием в ударениях, отчего становится понятно, что наркоз ещё не совсем прошёл: «Есть, дорогие товарищи, история про переходящее красное знамя. Но, одновременно, это история про конец русской поэзии.

Вот Пушкин передал перстень Жуковскому, Жуковский кому-то ещё, но потом началась смута, перстень подпёрли, и кончилась русская поэзия. Нет у неё переходящего перстня, а часть без знамени должна быть расформирована.

Вот какая это страшная история.

Но тут обнаруживается несколько обстоятельств.

Во-первых, Лермонтов-то, наивный офицер, кривлялся, дескать, погиб поэ-э-эт, невольник там и все дела, а перстень не ему, а Жуковскому. Но это и правильно — Лермонтов ведь ещё быстрее на баб профукал бы это народное достояние, и пошли бы косяком сплошь евтушенки с Вознесенскими, аж с позапрошлого века. Онто Пушкин, подумавши. Он подумать-то любил.