Он говорит

Он говорит: «Я люблю письма. Звонить не люблю. Мне всегда было трудно звонить куда-то — в ЖЭК, в справочную или просто родственникам. Как-то тревожно мне было слышать чужой незнакомый голос — проще было дойти до конторы, посмотреть на вывеску и убедиться, что всё там закрыто. А как началась эта революция с компьютерами, так мне прям карта и пошла. Сперва ведь у нас никакой рекламы в них не было.

Знакомые писали, только знакомые.

Потом я по больничкам стал лежать — ну, а как там стало можно письма получать, мне и горе не беда стало.

Или вот мне сегодня пришло письмо. Начиналось оно так: „Итак, сейчас я задам вам несколько вопросов. Отвечая на них, вы поможете не только мне лично, но и социуму вообще. Уверяю вас, также вы получите и личное удовлетворение, однако это будет зависеть от вашей искренности“.

И я подумал, что в жизни есть такое правило — если что-то хорошо начинается, то добра не жди».

Он говорит: «А меня реально бесит, когда люди мне рассказывают о себе. Ненавижу. Вот спросишь кого-то: „В котором часу встречаемся?“ — А он тебе: „Значит, так… В пять я заканчиваю, там у нас ещё на мосту пробка… А потом мне заправится надо — это ещё… Десять, нет пятнадцать минут до тебя“. Я тебя, твою мать, что спросил? Я спросил тебя, когда мы встречаемся. Мне про твою жизнь знать не надо. Мы с тобой уже десять лет знакомы, мне надо знать, когда ты документы привезёшь.

Ты должен сказать: в шесть часов.

И привезти, твою мать, наряды, в шесть часов. А если ты скажешь мне, что привезёшь в шесть тридцать, то я это дело тоже пойму, но ты, твою мать, передо мной устным счётом занимаешься и рассказываешь ненужные подробности. И так у нас везде.

А этого ты, твою мать, наоборот, твою мать, спрашиваешь: „Ты им отделку сделал?“

А он тебе: „Виктор Иванович, тут у нас такая беда была, гайцы нас тормознули, и мы вместо рынка с ними расплатились, а ещё у меня жена беременная“. Мне, твою мать, неинтересно, что у тебя жена беременная, ну беременная, так ты уйди в декрет тогда. Я тебя спросил, сделал ли ты отделку, и ты мне, во первых словах своих уже ответил. Понял я со второго слова, что отделки ты не сделал, ну и зачем ты мне свою жизнь рассказываешь? Нет, я, твою мать, знаю — зачем. Причём ты ведь не для меня это всё рассказываешь, ты же знаешь, что я тебе скажу, беременная у тебя жена или не беременная, ты ж меня не первый день знаешь.

Ты это всё себе рассказываешь, чтобы себя убедить, что так жить можно.

А так жить нельзя.

Или вот жена мне говорит, что я её разлюбил, наверное, потому что стал холоден.

И теперь у неё тоска, твою мать. Но я-то знаю, что никто никого не разлюбил, ни я её, ни она меня, просто, твою мать, у нас у всех кризис, и нам страшно, и за себя и за детей, потому что хрен они нас прокормят, а уж про то, что вылечат, я и вовсе не заикаюсь. А за детей страшно, потому что они бестолковые, были б толковые, я бы и бровью не повёл, а так мне страшно, да. Но я молчу, меня спросят: „Когда наряды будут?“ так я отвечаю: „Привезу завтра в десять“. Меня спросят, как там с отделкой, так я честного говорю, что не успели. Будет через неделю, ручаюсь.

Ну и лежу с женой и говорю ей: „Милая, всё будет хорошо, только устал я очень, и не по себе“. А в боку что-то ноет, прям мочи нет, правда, но я говорю: „Потом, милая, всё и будет, потом. Потерпи“. Что мне ей, подробности рассказывать? Этого не надо».

Он говорит: «Мы тут все лежим в безделье, а время течёт мимо нас. Так я расскажу, что видал людей, которые управляли временем. Не то, чтобы они вертели им как хотели, но пытались — точно. Это довольно странная история про юбилей одного самодеятельного коллектива, который я давно знал и даже дружил с некоторыми основателями. В моей стране отношение к ученым было когда-то особым — сродни наполеоновскому желанию поместить их в середину вместе с ослами.

Правда, Бонапартий их хотел спасти, а меня, инженера, они раздражали.

Да только это всё обычная ревность.

Я-то инженером служил в разных конторах, и меня принимали за учёного.

Я даже защитился — хоть и по техническим наукам.

Ученые на воображаемых картинках моего детства всё время были с какими-то зверями — то с лягушками в банке, то превращались в священных коров, то возвращались в стойло к ослам.

Потом как-то разом учёные стали не в цене, и я, окончательно перестав быть одним из них, разглядывал развалины подмосковных институтов, опутанные старой колючей проволокой — ржавой и ломкой.

Два места меня всегда занимали в этом ряду — санаторий „Узкое“ и Дом Ученых на Кропоткинской. Это был консервированный быт науки даже не собственно советского, а вымышленного имперского времени: Бомба создана только что, приборы в лабораториях стоят на дубовых столах, сверкают начищенной медью.

Балясины на лестницах помнят княжеских детей.

Рояль — обязательная деталь обстановки.