Он говорит

Там какие-то другие милиционер со своими товарищами задержал молодого хулигана, что хватал женщин за попы и ругался. А как его свели в кутузку стал грозится папой-генералом. Ну ему дали позвонить папе. Папа приехал, прочитал протокол, а потом как выхватит у милицейских резиновую палку и ну сына охаживать. Сына своего генерал забрал, а к милицейским прислал адъютанта с бутылками.

Я в эту историю верил, да не очень. Нет, понятно, что там всё начиналось с предупреждения: произошло, дескать, чудо. Ну, что чудо, конечно, это важно. Но ещё и то — что на одной из соседних станций. То есть тебе эту историю рассказывает не очевидец, а человек, к которому она пришла через долгие разговоры в милицейских курилках. Что не отменяет того, что похожий случай мог быть, и то, что милиционер на самом деле — красивая девушка с филологическим образованием.

Я вам так скажу: эта история была посвящена тому неизбывному чаянию, что люди внутри класса неодинаковы. Это бродячий сюжет — все боятся барина, а он никого не выпорол, дал по целковому и в город уехал. Идут люди из бани, а милиционер спрашивает их:

— В каком году вышли „Чётки“ Ахматовой?

И те, ответив про 1914 год и издательство „Гиперборей“ шествуют в смятении дальше.

— А чего нас бояться? — говорят прохожему на кладбище и провожают до выхода.

Дедушка Ленин всех чаем напоил, а мог бы бритовкой полоснуть…

Всё это вечный рассказ о том, что произошедшее лучше предполагаемого. Рассказ из того времени, когда в метро пускали за пятачок.

Где найдёшь нынче человека, что греет в кулачке пятачок? Это что-то вроде римского воина с гладиусом или свинопаса с волшебным горшком. Разве что — напьётся кто как свинья, и нос-пятачок куда засунет.

Это что-то вроде милиционера, интересующегося издательством „Гиперборей“».

Он говорит: «Один мой друг, ныне покойный, говорил: „Я вот всё мучаюсь, когда с девушкой знакомлюсь, то рассказываю ей про науку, Брамса играю, а сам всё думаю, как бы ввернуть, что у меня хер большой“. И правда — большой был.

Мы с ним вместе учились радиоэлектронике — он гений был, да только умер. А я — жив, только стал инженером по звуку. А мог бы учёным быть.

Ну, вы мне скажете про эти дела: „Хер большой, а сам как маленький“.

Так я вам вот что отвечу: нам действительно тогда было лет по двадцать, но и во всякие времена есть такой формат отношений — беззаботное перепихивание. Он был всегда, а тогда-то уж точно. Тогда у нас случилась сексуальная революция, Макдональдс, и оказалось, что молодость наша, и этот его большой хер, совпали с тем, что можно стало снимать квартиры и в гостиницах перестали спрашивать штамп в паспорте при заселении.

Да-да, я застал, когда спрашивали, и если ты с чужой женой был или с незамужней подругой, то в паспорт вкладывали красненькую десяточку, а то и лиловую двадцатипятирублёвку.

Я сейчас вспоминаю это время с нежностью, но без восторга. Много мы наделали всякой дряни — на первом шаге воспоминания как-то тепло, а потом — стыдно. По разным причинам стыдно, чего уж — иногда просто от того, что помнишь свои глупые речи и напыщенность.

А уж про тех, кому мы сделали больно, и говорить не стоит.

Но как у мужиков похуже со здоровьем, так сразу начинаются воспоминания о былых амурах и прочей сексуальной революции. Не паяльники же вспоминать с запахом канифоли и старую элементную базу — это теперь стыднее прочего.

Так вот об отношениях. В том формате, про который я вам рассказываю, были свои требования — мы же не пристаём к футболисту с вопросами, читал ли он „Анну Каренину“. Мы предполагаем, что он доставит нам, не выходя из телевизора, иное наслаждение, а там и дело с концом.

Ну, и в Макдональдсе? Который тогда нам казался космической станцией, и сейчас смысл есть, не всё ж в „Пушкине“ обедать.

Недаром эти два заведения стоят друг напротив друга в конце Тверского бульвара.

Тогда в отношениях много нового было.

То есть, не нового, а просто произнесённого вслух.

К примеру, был у меня друг, у которого был роман с одним профессором. Натуральный роман, не весёлое перепихивание. Драмы. Расставания и встречи.

Статью за это ещё тогда не отменили, и я с удивлением вдруг понял, что это и есть гомосексуализм. Слово длинное и неудобное.

Но времена поменялись, и даже паяльники стали использовать по-другому.

В коммерческих, так сказать, целях.

Я, кстати, всегда завидовал женщинам, что у них может быть опыт промеж собой, и это им люди прощают, и бисексуальность эстетична, а вот с мужчинами всё иначе.

Причём большинство моих подруг, которые уже бабушки, а одна, кажется, дедушка, этот опыт имели, а будь со мной такое, я, поди, не сознался б. Девочки с детства целуются встречаясь-прощаясь, а у наших мальчиков это не в чести. Даже такого повода к тактильным контактам нет…

Так вышло, что я всю жизнь звуковиком работал.

Аппаратура, провода, и, как правило, музыка рядом. А музыканты разные бывают. Бывало, обнаруживалось, что мужчина в меня влюблён — нечасто, но такие случаи были. Это, правда, как-то само собой рассосалось — на теоретическом уровне, когда я был уже не молод, кстати.