Он говорит

Он говорит: «А вот вы, молодые, тут лежите со своими телефонами и компьютерами. Я давно хотел вам сказать — о компьютерах и о смерти. Ну, то есть, я вам о Стиве Джобсе скажу. Меня-то давно занимает феномен выговаривания общества в момент смерти публичного человека. То есть, всякая тварь, имеющая голос, в момент чужой смерти бормочет что-то, а в момент собственной — кричит.

Если хватает сил, конечно.

То есть, что-то нужно сказать, но непонятно что.

Это я видел задолго до вас — когда умер Брежнев, у магазина на станции Манихино такие разговоры велись, что Боже мой. Но как царь умрёт — жди перемен, а в сравнительно спокойный период тоже хочется выговаривания, и вот. Джобс этот для меня как раз идеальный пример.

С одной стороны — не спрашивай, по ком звонит колокол, звонит он по тебе и всё такое. Ужас, да?

С другой стороны с публичными фигурами всегда много неясного. Большая часть народонаселения совершенно не знает рядом живущих человеческих особей, их качеств и свойств. И, чуть что, оказался наш отец не отцом, а сукою.

Мужья не знают привычек своих жён, а родители не понимают жизни своих детей.

Да только все выговариваются.

С Джобсом тоже непонятно — и слова „Ну, Джобс… Ну он — гений… Ну, он — айфон!“ ясности мне не прибавляют. Вдруг Джобс — это не единственный творец айфона, вдруг мы вообще мало что знаем об этом приборе, и Джобсе как о руководителе. Может он был туповатый начальник, хороших людей гнобил, себе чего присваивал. Всё оттого, что он плох, а оттого, что там всё по-другому.

У меня, кстати, друзья сына, как Джобс помер, всё орали на кухне:

— Я вообще-то продукцию „Apple“ не люблю, но должен сказать…

Джобс это символ ваших гаджетов, а эти некрологи были символом сопереживания.

История с покойником всегда развивается по классическим лекалам. Сначала публика выбирает объект переживания, а затем приходят люди, доказывающее, что новопреставленный был нехорош и нечист на руку, потом вовсе становится непонятно, то ли он украл, то ли у него шубу украли.

Через неделю всё забывается.

А вы что скалитесь?

С вами тоже самое будет, только в масштабах коммуналки.

Чёрт, коммуналок-то теперь мало.

В мелких масштабах, говорю вам, в мелких».

Он говорит: «Ко мне сегодня сестра приходила. Мы по парку гуляли — до ворот. И я неожиданно услышал от неё оборот прямо из девятнадцатого века. Мы о Толстом говорили, о „Крейцеровой сонате“, так она вдруг и произносит о герое: „допускает себя до истерики“.

Это мне напомнило мою двоюродную бабушку, что была выпущена из Смольного института с шифром, и всю жизнь говорила, что никакого ПМС нет, а есть только дурное воспитание. С тех пор я стал куда мягче к картине ПМС, но уважение к людям прошлого сохранил.

Тут дело ещё вот в чем: в бессословном обществе правила поведения размыты. Сдерживаться не модно, а уж социальные сети для того и придуманы, чтобы жаловаться кому-то — просто так, даже… В пространство…»

Он говорит: «Я давно родился. Оттого застал ещё диковинные имена — две Сталины в жизни моей были.

Дядюшку моего Вилорием звали.

Но я вам вот что скажу — как начинается народное творчество с именами, так прям святых выноси.

Нельзя имена изобретать.

Можно только запустить руку в какой-то мешок, как с бочонками лото, достать что есть и пользоваться.

А то вот мне рассказывали про то, как в честь первой космической ракеты какого-то армянина назвали Перкосраком. Но на Кавказе-то можно, у них индульгенция, там все персонажи Шекспира отметились — не знаю уж почему.

Куда удивительнее, когда в нашем среднерусском Отечестве то и дело возникает странная любовь к экзотическим именам, и вот пишется в метриках что-то вроде Изольды Деревянкиной или Дианы Подмышкиной.

Может быть, родители и хотели лучшей доли для своей дочери — может быть. Они хотели ей добра и счастья, думали, что красивому имени будут завидовать девчонки из соседней деревни. Вот писец в сельсовете выводит на красивой бумаге „Антуанетта Сидорова“

И сгущается из тьмы веков помост, суровый мужчина в колпаке и с литературными склонностями, а так же лезвие в деревянной раме.

Волнуются, суетятся вокруг Сидоровой какие-то неразличимые пока призраки. Такова магия чужого имени на русской земле. Нужно бежать от этого предопределения.

Я думаю, что просто писарю нужно писать это диковинное имя с одним „т“, и всё образуется».

Он говорит: «А я прямо вот так переживаю, когда ко мне по отчеству обращаются. Я к отчеству привыкнуть не могу. У нас ведь в Отечестве отчество появляется, когда надо о пенсии подумать, ну или уж ты так плохо выглядишь, что тебе в транспорте место уступают.

Кстати, с этими обращениями — сплошная срамота. Я помню, как был потрясена общественность, когда прогрессивные молодые начальники стали звать друг друга и всех по имени: „Вы, Михаил, уже произвели калькуляцию лизинга“? — „… Да, Аркадий, я всё сделал и даже факснул нашим брокерам“. Это казалось внове и свежо, и если даже человека увольняли, обращаясь к нему по имени и на „вы“, он чувствовал себя окрылённым.

Меня, правда, попросту уволили, без чинов.

Просто не пустили на завод, и дело с концом.