Он говорит

„Иди с Богом, отец, — говорят. — И дорогу сюда забудь. А то ведь знаешь, что у нас демократизатором зовётся“.

А сам мне в окошко проходной резиновую дубинку показывает.

Была, впрочем, и другая традиция, как мне говорили, идущая от обкомовских начальников — на „ты“ и с именем-отчеством: „Что, Никифор Сергеевич, ты придумал, что нам с показателями делать?“ — „Да что делать, что делать, Владимир Павлович, просрал ты все показатели за второй квартал, сука ты, Владимир Павлович, гнать тебя надо“.

Эти меня погнали вовсе без слов, я про акции свои и пискнуть не успел. Эти красные директора на руку были тяжелы — со своими старыми привычками.

Был ещё один странный тип обращения — это обращение женщины к мужу по фамилии: „Ну, Фролов, ты что же, опять на рыбалку?“ Причём, даже в фильмах и пьесах женщины говорили о своих мужьях в этом странном третьем лице: „А Фролов не пришёл с рыбалки, вот ведь штука, Маня“

К нам как-то приезжал лектор, про разные чудеса рассказывал. А потом и говорит: „Отчество — что-то вроде шубы. Весной и летом жизни его носить нелепо и стеснительно, но когда дело поворачивает на осень, а она в наших краях ранняя, увы, — уже и стоит примерить“.

Но я вот так скажу, попросту. Хитрый этикет нужен в сложных обществах. Именно поэтому и придумали знаки различия на одежде и всякие заковыристые обращения. Вы, дескать, глубокоуважаемый, а вы — вагоноуважатый. Вы — целое ваше превосходительство, а вы — всего лишь ваше благородие. А у нас Отечество простое — в нём есть только начальники и подчинённые — одни с отчеством, другие без. Этикет ведь придумали, чтобы люди в страхе не метались, не зная, как обратиться.

А мне вот просто кричали:

— Дед, пиво будешь? Да не, не ты, вон тот дед, что с рыбой стоит!

Мне отчество не нужно.

Мне вот медсестра говорит: „Дедушка, давай в процедурную“ — я и доволен».

Он говорит: «Много лет назад я попал в лес вместе с компанией сверстников. Мы пошли в поход, был у нас и руководитель, да вот беда — оказался он сумасшедшим. Причём это не сразу выяснилось. В городе он был — ничего так, представительный, а вот в лесу вдруг стал пугаться каждой треснувшей ветки, вжимал голову в плечи, дрожал… А потом вовсе убежал в чащу. Ну, его ловили, поймали и отвезли в казённый дом. Мы оказались на несколько дней предоставлены сами себе, причём, кроме палаток у нас никакого снаряжения не было, начальник наш ещё дома уже витал в своих облаках сознания, и нас ни о чём не предупредил. Места были не то, что глухие, но мобильных телефонов тогда не было, погода стояла дождливая, и вот тут со мной случилось превращение. Товарищи мои промокли под дождичком и дрожали, пока я разжигал костёр. Потом я нашёл жестянку, отмыл её, приделал ручки, подвесил над костерком, заварил чаю и с брезгливостью оглядел мокрых спутников. Я очень хорошо помню это чувство — вот я такой, а они — такие.

А кто мы были? Обычные советские школьники. Комсомольцы, кстати. Тогда в комсомол с четырнадцати лет принимали.

Ты понимаешь, дорогой товарищ, дело-то в другом было — государство всем нас тогда обеспечивало — ну, дурно, плохо, но обеспечивало. Это потом оно вдруг замахало руками убежало куда-то в лес.

А, вот ещё — тогда была одна повесть, по ней потом фильм сняли. Там герой пришёл к мажорам на вечеринку, и девочки там такие расфуфыренные, и джинсы эти… Ты ведь не понимаешь, что такое джинсы были. По телевизору показывали комедийный спектакль, и там знаменитый актёр говорил: „Настоящий ковбой не будет покупать джинсы за сто рублей. Он застрелит спекулянта“. Но на вечеринке были мальчики в джинсах и всё такое. И вот герой там притворился, что сидел. „Сидел“ среди мажоров было ново, и все на него стали смотреть.

И тогда, в сыром лесу, я видел, что на меня смотрят, и я крутой.

Потом-то я видел много сидельцев, ничего в них такого не было — попадались и мажоры: по двести шестой, по сто семнадцатой, и по другим статьям. Те, кого папы не сумели отмазать. У меня такой одноклассник был — стал первым кооператором. Варёнкой торговал, джинсами этими варёными.

Его и застрелили какие-то ковбои, которым он не оказал должного уважения.

А когда он был ещё жив, то я как-то отправился с ним на день рождения.

Тогда много было странных вещей. Вот консервная банка в лесу — вещь простая, а вот тонкие сигареты — вещь была необычная, со множеством смыслов. Или вот напитки из „Берёзки“. Магазин такой… А, ну ты знаешь. Но напитки из „Берёзки“ это были не просто напитки — это сейчас они в любом сельпо, а тогда всякую некруглую бутылку в горку ставили, среди хрусталя берегли.

Приятель мой был с электронным синтезатором наперевес — он ещё и левые концерты давал. Синтезатор был похож на огромную гладильную доску. Знаешь, что такое рубель? Ладно. И приятель бормотал, оправдываясь: „Зачем мне большой инструмент — я пользуюсь портативным — вдруг какая-нибудь фраза придёт мне в голову, когда я буду в машине…“

Я тогда очень хотел понравиться этому жулику. Люди простых вещей всегда хотят понравиться тем, кто обладает вещами сложными.