Он говорит

Вздохнул я, но гордость у бедняка — известное дело, что вода в пустыне. Перезвонил ему по служебному, один секретарь переключил на другого, тот продиктовал мне адрес.

На следующий день сел я на велосипедик и поехал по утреннему городу, и думаю, питаются олигархи дурно, всё вечером на презентациях тарталетки жуют всухомятку. Лишь иногда наклонится к нему официант с бутылкой и забормочет как киллер: „Бланманже-профитроль шестьдесят девятого года, а?“. Хорошо, что я ему на завтрак еду.

Приехал на место, позвонил снизу — никого нет. Позвонил снова — опять никого. Огляделся: стреляных гильз на газоне нет, и что случилось — непонятно. Вдруг, думаю, длинноногая секретарша запуталась ногами в простыне, и они типа заняты, выпутываются.

На меня уже дворник с метлой начал странно смотреть. Когда я ему объяснил — куда, дворник насупился, и клочкастая метла задрожала у него в руке.

Тогда я притворился курьером. Мы закурили с дворником и преломили с ним хлеб. Добрый дворник посоветовал позвонить олигарху. Время тогда было переломное, неустоявшееся — это сейчас мобильные телефоны у всех, да и не по одной штуке, а тогда всё не так. К примеру, один человек приехал в Москву из Ленинграда и пошёл в гости к москвичам с пельменями и бутылкой водки. Но забыл он спросить про пароль от кодового замка в подъезде. Ночь, холод, нет никого — и пришлось этому ленинградцу на московском пустыре самому выпить эту бутылку водки, да мёрзлыми пельменями закусывать. Так всю пачку и съел.

А потом в свой Ленинград уехал.

Ну а мне пришлось снова сесть на велосипедик, покатиться по улице. Нашёл какой-то заблудившийся телефон с кнопками, набрал номер.

А в этих старых телефонах есть такое свойство — они четыре секунды дают возможность поговорить бесплатно. Олигарх сразу смекнул, что лучшая защита — нападение, и ну мне в отведённые четыре секунды гадости говорить.

— Да ты последний… — произносит он и отключается.

Я ещё позвоню, думаю, может, догадается мне олигарх сказать, стоит мне его под окнами ждать, а он сразу в трубку:

— Да, не ожидал от тебя… — и снова пропадает.

— Эх, у меня каждая минута расписана… — а сам пыхтит, видать, секретарша крепко застряла.

Подождал я, плюнул, да и поехал восвояси.

Поехал по улицам павших, сгоревших и утонувших народных героев, поехал мимо мясокомбината, на гербе которого братаются корова и хряк, доказывая межвидовое скрещивание, поехал по Огородной улице, на которой не пахнет ни мокрой редиской, ни кресс-салатом, на которой нет ни круглобоких помидоров, ни пупырчатых огурцов, а есть на ней только чад, пыль да запах горячей жести.

Так поехал я по улицам самого лучшего города в мире, сам про себя рассуждая — что это со мной? У меня вот жена дома борщ варит, а я ещё сейчас бутылочку маленькую куплю, и сын вечером придёт…

И повеселел даже».

Он говорит: «Я считаю, что богатство скоро будет определяться только продолжительностью жизни. Вот у меня в прежние времена был в соседях дирижёр.

Дирижёры живут долго.

Я думаю, что всё дело в их профессиональных обязанностях. Ведь они занимаются установлением гармонии повсюду — в оркестре, между знаками партитуры и внешним миром.

Они живут долго.

А век писателя короток, потому что он не может заниматься своим делом, пока ему хорошо. Для того, чтобы писать, большей части писателей необходимо противостояние с миром, страной или женщиной.

Чувство потери или напряжение нелюбви усаживают за стол.

И художники, наверное, живут мало. Впрочем, художники сильно отличаются от писателей оттого, что художник не должен знать, а должен видеть.

Их жизнь так же недлинна, как моя, и не мне глумиться над кем-то. Куда нам до дирижёров.

Душа племени дирижёров таинственна и недосягаема.

А вот авиадиспетчеры, должно быть, мрут как мухи — хотя они тоже устанавливают гармонию. Не установишь в нашей работе гармонию, так смерть придёт и ужас, причём не только для тебя, но и для всех.

Я-то, впрочем, не авиадиспетчером работал, но всё же в аэропорте. Работа нервная, и вот начал я болеть.

Я всегда воспринимал себя как очень здорового человека. Дело было, наверное, в том, что по физической силе я выделялся из своих сверстников.

Выглядел я лет на пять старше, чем на самом деле.

У моих друзей бытовал культ раблезианства. Надо было, в частности, есть много мяса. Надо было просто много есть.

Пьянел я медленно, и это прибавляло уверенности в собственном здоровье.

И вот, возникло убеждение, что уж чем-чем возьмём, так это выносливостью, это силушкой, потянем, потянем, да ухнем…

Сама пойдёт.

Ну и спал я мало.

Всё шло хорошо, но тут появляются врачи (а у нас медосмотры постоянные, хоть я и не диспетчер), и улыбка сходит у тебя с лица. Готовишься перетерпеть мелкую неприятность, досадную помеху… Месяц, наверное.

А тут говорит мне человек в белом халате, что не месяц, вовсе навсегда.

Попутно узнаешь о себе много нового.

Болезнь живёт с тобой, как пёс или кошка, и вот уже хозяин начинает понимать значения медицинских терминов. Термины звякают как инструменты в кипятильной ванночке, вызывая невольное мышечное содрогание.