Он говорит

Всё оттого, что у дачников особый коллективизм и взаимовыручка. Но вот беда, Трофимов продал свой домик новому русскому. Мы ж ему говорили — не продавай, не надо. Да куда там, кто ж такие деньги перешибёт? Ну, натурально, на трофимовский домик набежали таджики, как муравьи — набежали, а как схлынули — нет домика. Пусто и голо, а потом выстроили забор в два нечеловеческих роста, а за забором — замок. Натурально, замок — с вострыми башенками, с окошечками-бойницами, с флюгером в виде иностранного дракона, а под флюгером — часы с боем.

Вот из-за этих-то часов с боем у нас началась беда. Сначала это даже интересно было, и детям нравилось — блям-блям, трень-брень, тили-бом.

Но мы быстро обнаружили, что часы днём и ночью звякают. То есть, конечно, это целые часы они так — блям-блям, трень-брень, тили-бом. А четверть часа только как тили-бом отбивают. Но тут уж у нас нервы не железные — проснёшься ночью, а над посёлком — блям-блям, трень-брень, тили-бом. Рухнешь обратно перину — тебя тили-бом догонит, потому что ты осоловело целые пятнадцать минут озирался. Собрали собрание, да так ничего и не решили. Как кто слово возьмёт, так ему поверх слов: блям-блям, трень-брень, тили-бом. Делать нечего, решили подать этому новому русскому петицию. Собрались как на смерть, Николай Петрович хотел даже своё ружьё взять, да мы ему объяснили, что тут уж нас точно из пулемётов всех выкосят, как сорную траву.

Старики ордена надели, прочие — чистое исподнее.

Пришли к воротам, кнопочку нажали и ждём. А Николай Петрович и говорит: а вдруг этот новый русский давно умер, сидит там как мумия, в одной руке пистолет, а в другой — высохший бокал с мартини. Этот сухой бокал в мёртвой руке всех нас впечатлил, особенно женщин. Известно, как они мартини любят. И тут над нами снова блям-блям, трень-брень, тили-бом — мы только головы втянули.

Втянули, значит, натурально, головы, а оттого не сразу заметили, что калиточка в сверхчеловеческом заборе открылась, а там — старичок в линялой тельняшке.

— Нам бы хозяина, — говорим.

— Я, — отвечает, — хозяин.

Мы на него смотрим недоверчиво, а потом и говорим, что нет больше мочи его часы слушать. Сказали, и сразу часы нам в такт: тили-бом!

А старичок вдруг как заплачет:

— Братцы, — причитает, — а уж как я измучился! Только я ведь и сам хочу их отключить, да как это сделать — не знаю. Выписал швейцарского мастера, а он уж вторую неделю не едет. Давайте, братцы, их ломать вместе. Тащите лом и верёвки!

Но тут как-то всем стало жалко их ломать. Всё же работа иностранная, люди делали, мучились, к тому же небедный человек страдает. А как узнаешь, что богатый человек страдает, так на душе как-то веселее.

— Нет, — сказали мы, — ломать ничего не будем. Ишь, ломать! Ни у кого таких часов нет, а у нас есть. Красота!

И, повернувшись, пошли по домам.

А нам в спину так:

— Блям-блям, трень-брень, тили-бом!

С удвоенной силой.

Но тут уж совсем другое дело, потому что у нас коллективизм и взаимовыручка.

Мы в посёлке все заедино. И, натурально, в город меня не тянет».

Глядя в потолок, он произносит: «А вот меня была такая история: мы как-то приехали на Верхнюю Волгу и стояли там у воды. Рыбаков среди нас, впрочем, было мало. Да какая там рыбалка — наливай да пей. Да и молодая кровь играла. Девки пригожие с нами были, как раз столько, чтобы одни гордились, а другие — завидовали.

Но мне там, конечно, ничего не светило.

Как-то встал я рано и решил поплыть на лодочке туда, где ловил рыбу отец нашего товарища. Когда я сталкивал лодку в воду, из палатки вышла жена другого нашего друга и попросила взять её с собой. Она была женщина видная, и мне нравилась. Но кто был я — и кто она? Много промеж нами лежало, как меч между Тристаном и Изольдой — не говоря уж о том, что она из богатых была. Но, даже понимая это, я всё нервничал, на неё глядя. Грёб так, что приплыли мы раньше, чем я думал.

Забрались мы по крутому склону на остров и переговорили со стариками. Есть такие старики, — молодым сто очков вперёд дадут. Они вполне ещё бодры, но уже познали толк в жизни. Они помнят строгие правила прежней жизни, их учили ещё по-старому.

Эти были как раз из таковских.

Над Волгой был туман, и пахло рыбацкими кострами.

А потом мы вернулись, я затащил лодку на берег и вынул вёсла. Мы вышли на поляну с палатками, и я понял, что как раз все наши друзья проснулись и высунули головы из палаток.

Смотрели на нас опухшие с утра люди, что не имели сил выползти из-под пологов. И вот тогда моя спутница подняла палец, назидательно так подняла и сказала, смотря мне прямо в глаза: „Уж лучше грешным быть, чем слыть“.

На этом всё и кончилось.

Был давний год, никто в нашей компании ещё не умер, и молодая кровь играла».