Он говорит

Эти двое в комнаты куда-то ушли, а вышли с огромными сумками. А парень ещё какое-то блюдо со стены снял, да в сумку до кучи сунул. Мы сидим на ровной попе, что это такое — не понимаем. Чувствуем, что на нас ещё не только это блюдо навесят, но ещё и всё остальное.

Стал я тогда своему узбеку звонить в Москву.

Дозвонился.

„А, — говорит, — не парься, братан. Всё тебе будет. Ничего не бойся, у этого француза, говорит, просто весь дом описан за долги перед бывшей женой. А парень этот — его сын от другого, первого брака. Он блюдо не спёр, а по договорённости с отцом, наверное, вынес“.

Продолжаем ждать. Погуляли вокруг дома с детьми, да так, чтобы особенно к трансвеститам на рабочую площадку не заглядывать. Но делать нечего. Снова спать легли.

Слышу, посреди ночи дверь хлопнула, шаги какие-то, а потом из дальних комнат крики раздаются — и не поймёшь, режут хозяева друг друга, или всё же любятся. Вышел я в коридор и гадаю — любятся или режут. Непонятно.

Но от усталости и отупения махнул рукой и решил не вмешиваться.

А проснулся — опять никого нет.

Принялся я тогда снова в Москву звонить.

„А, — говорит узбек, — не парься, они поругались просто. Сестра в Бельгию уехала“.

„Ну, твою ж мать, а где деньги-то мои?“

„А, — спокойно он мне говорит, — не парься. — Я позвонил его пацану, он тебе всё отдаст. Записывай адрес“.

Записал я адрес, взял дочку с сыном, потому что они уже начали чужой дом разносить, и пошёл за деньгами.

Дошёл до этой улицы, спрашиваю у полицейской женщины, правильно ли я иду. А полицейская, такая здоровая негритянка, смотрит на меня с некоторым осуждением, и говорит — правильно, дескать. А сама — то на меня посмотрит, то на детей, и всё именно с некоторым осуждением.

Пошли мы по улице, и тут я понял, отчего так на меня местные правоохранительные органы топорщились. Всё оттого, что в каждом доме, как в витрине, пожилые некрасивые бабы стоят, а мои отпрыски в них пальцами тычут и подмигивают. Но как-то, тем не менее, добрался я до нужного дома — смотрю, а там на первом этаже будто магазин готового платья. Да только платье какое-то странное, висит на длиннющих палках от стены до стены, и снять его, главное, оттуда никак нельзя. Ясно, что эти брюки с куртками там только для отвода глаз. Я только попытался подняться на второй этаж, но из воздуха сгустился какой-то амбал и говорит: „Вам туда не нужно, месье. Просто скажите, кто вы и к кому“.

Я имя назвал, амбал и исчез. Потом возвращается и суёт мне конверт.

Я сунул туда руку, пересчитал. Пять штук, всё как обещано.

Подхватил детей, да и ходу оттуда.

Позвонил потом и своему узбеку, а он отвечает: „А, ты не парься. Только не парься, да? Этот чувак там в качестве фашиста политикой занимается, ну нормально, да?“

Хрен, думаю, с этим Лувром, завезли детей в Диснейленд, а потом и ломанулись прочь.

От добра добра не ищут.

Я это тебе вот к чему рассказываю — ничего лучше, чем пластиковые карты, человечество ещё не изобрело. Ответственно тебе говорю».

Он ставит стакан на тумбочку и говорит: «А друга моего одна гражданка пригласила на Новый год к себе в общежитие. Танцы-шманцы, море пойла, и, самое главное, он уже с дамой, то есть искать ничего не надо, можно расслабиться. Ну и расслабился он — литра на полтора. Потом она притащила его в комнату, упала на кровать, повалила, и давай целовать, да так настойчиво, что у него это вызвало рвотный рефлекс.

Пришёл он ко мне, неудовлетворённый и печальный.

Чтобы утешить его, я ему рассказал историю про искусственное дыхание.

В одной медицинской организации я как-то видел манекен, на котором отрабатывают навыки искусственного дыхания.

— А что это он у вас какой-то странный? — спрашиваю.

Сотрудники медицинской организации мне печально рассказывают, что вот была тут медсестра нетрезвая, начала, извините, „рот в рот“ делать, да не сдержалась.

Очень извинялась, потом вымыла манекен, попробовала снова.

И с тем же результатом.

До белизны его замыли.

Ну а переживать-то что?

Житейское-то дело — будешь болтаться между жизнью и смертью, так что тебе до чистоты и благоухания.

Так и в любви — любовь ведь, что смерть. Не бойся ничего, да только умойся, конечно».

Он говорит:

«А я пью мало, хоть всю жизнь водкой занимался.

И больше всего ненавидел застолья. Приду куда-нибудь, так обязательно хозяева говорят: а вот Анатолий Петрович, он водкой занимается. И все так сразу начинают меня расспрашивать, правда ли её Менделеев придумал. А как скажу, что Менделеев не придумал, так они начинают спорить, сколько водка в 1955 году стоила. Ну, как повымерли эти, так на смену пришли те, что спорят, почём она была в 1975 году.

Или заведут разговор о гранёных стаканах и кто-то, закатив глаза, спросит:

— А знаете ли вы, сколько граней у гранёного стакана?

И через паузу обращаются ко мне, как к арбитру изящных искусств.

Отвлекают от салата, или там, от селёдки под шубой.

И про Менделеева я им рассказывал, и ответ про гранёный стакан, и про ректификационные колонны.

Это всё было донельзя утомительно.

А водка строгий напиток.