Он говорит

А с крестьянскими войнами всё иначе — там таких песен нет, там вырезают чужих — не из ненависти к ним, а из чувства самосохранения. Крестьянам не нужно романтики, им нужно, чтобы их оставили в покое.

Если это настоящие крестьяне, конечно.

Может, таких уже и не осталось.

Мне хочется надеяться, что когда я сдохну, то вернусь не в свое детство, а в те тридцатые, которые я знал, как тропинки на отцовской даче в Красково. Не на крестьянскую войну, где дерутся за урожай в погребе и приплод в хлеву и на печке, а в подъезд, который описал американец, не говоривший по-немецки. Я был хороший снайпер, и сейчас ничего — недавно проверил.

Куда-нибудь всё провалится, все обязательные цитаты из вождей, комиссия в райкоме, комиссия в горкоме, предзащита, защита, докторская, дипломники, вопли внуков и ссоры детей.

Ты один, и шаги всё ближе и ближе».

Он говорит: «Я вот лежу, слушаю радио, и мне рассказывают про мужчин и женщин, что сошлись и разошлись. Меня вот как-то навещали, и рассказывали, что над улицей у нас висел огромный плакат: „Я вернулся! Мойша Киселевич“. Ну, имя и фамилию я не помню, но национальность верная. Откуда он вернулся, этот Киселевич, было непонятно. Как непонятно было — зачем он уезжал? Загадка.

А как-то я сам видел длинную простыню, что привлекала внимание к приезду какого-то, наверное, турецкого певца. Его зовут, кажется, Тупак Европак.

Много странных людей в моём городе, да чужие они мне все.

Не хочу про чужих, мне чужие не интересны.

Вот один поэт… Короче, есть такая фраза, что свобода — это когда забываешь имя и отчество… Нет, не своё, хотя, если вдуматься, это высшая свобода. Нет, свобода — это когда забываешь имя отчество тирана. Ну, или там, правителя. Эту знаменитую фразу я бы перефразировал так: свобода — это когда не знаешь подробностей личной жизни актёров и певиц. Когда не знаешь имён их жён и мужей. Так что я давно обнаружил, что тяжело мне слышать семейные новости знаменитостей, узнавать, есть ли у них собака, что они посадили рядом с загородным домом и сколько в нем комнат. Мне это как-то даже оскорбительно. Не хочу я этого знать.

Но другой пример приведу: одноклассник мой поселился в Лондоне. Может себе позволить, небедный человек. Нет-нет, криминального не больше чем у других — без всякого особого шика, домик величиной с нашу дачку, даже, может, меньше.

Подстригает свои кусты в садике.

В саду у него есть лиса. Ночью лиса подходит к самому дому и смотрит сквозь ночь жёлтыми немигающими глазами. У него есть собака ещё — вот интересно, как собака ладит с лисой. Он мне фотографию прислал — сидит собака на крыльце, смотрит в сад. А на неё издалека лиса смотрит.

Да что там, лисы не видно. Только горят у куста два жёлтых глаза.

Вот это — интересно. Я прям сроднился с этой лисой, тоже смотрю сейчас в потолок, почти не мигая.

А чужих свадеб мне не нужно».

Он говорит: «Я раньше любил День космонавтики. Был жив мой начальник Черток — вот и любил. Интересный праздник, хороший — потому что искренний, причём и тогда он был искренний, и сейчас это что-то вроде Нового года. Черток был у меня не настоящим начальником, он был где-то в вышине, а я — простым инженером.

Потом я его продал и предал, как трусливый солдат — мёртвого царя.

И праздник предал, чего уж там мяться.

За это космос мне и мстит — бедностью и болезнями.

Но, обо всём по порядку. Правда при этом смотреть телевизор совершенно невозможно, потому что медиа устроены так, что в случае большого события надо сказать что-то оригинальное.

Теперь во время этого праздника в телевизоре начинается космическая гонка оригинальностей.

Новые тайны — это вновь открытые новые тайны космоса, ракет, космонавтов, Сталина и Берии, Королёва и Гагарина, новые тайны того как Гагарин сел, а потом встал.

Новые тайны и новые очевидцы.

А ничего оригинального говорить не надо — и про МиГ-15 про Киржачом, и про прыжки с балкона, и про пистолет в бардачке космического корабля.

Но я-то этих людей понимаю — поставь надо мной какого телевизионного начальника, испытаю то же ленивый бунт на коленях. Не захочешь, а сделаешь.

Пока Черток был жив и вполне бодр, то он казался оправданием всему этому безобразию.

Кремень образца 1912 года.

Творец ракет, чо.

На него глянут, и стыдно становилось.

А вот умер Черток, и у меня в телевизоре интервью взяли. На экране я себя не узнал, вроде ж я совсем не то говорил. А тут Киржач, тайны Берии, от нас скрывали… Напился б, если врачи мне тогда уже не запретили. Потом снова позвали в передачу — за деньги. Маленькие, правда, да кто ж выбирает.

Ну я уже про космос и пришельцев. Ну, не я первый — один дважды герой всё время о них рассказывает. Так это дважды герой, а у меня и орден-то всего один — Знак Почёта, что называли „Весёлые ребята“, потому что там рабочий с колхозницей изображены.

Потом я статью написал, аумную. Аумность — это слово такое, что мой товарищ придумал.

Лет тридцать назад.