Он говорит

В тридцатые годы, они для меня навсегда тридцатые, потому что до тридцатых годов нынешнего века я не доживу, по Европе прокатилась волна восстаний, я писал про некоторые из них, и вот сейчас вспомнил историю про человека, что стрелял с чердака, но вот по лестнице уже грохочут сапоги, винтовка выброшена в соседний двор, и стрелок судорожно пытается смыть собственной мочой пятна ружейной смазки и порохового нагара. Это такое смутное воспоминание, и мне казалось, что это про Вену 1934 года, с хеймвером и пальбой на улицах. И, кажется, это Хемингуэй…

Нет, вот сейчас нашёл — это была у него такая маленькая заметка „В защиту Кинтанильи“, напечатанная в февральского номера „Эсквайр“ за 1935 год. Луис Кинтанилья был художником и сидел в тот момент в мадридской тюрьме за участие в астурийском восстании.

Ты знаешь такого художника?

Я — не знаю.

Мы с тобой его знаем только потому что я сейчас нашёл эту ссылку, и там написано, что американец выступил в его защиту.

Так вот, Хемингуэй писал: „Пусть не говорят о революции те, кто пишет это слово, но сам никогда не стрелял и не был под пулями; кто никогда не хранил запрещённого оружия и не начинял бомб; не отбирал оружия и не видел, как бомбы взрываются; кто никогда не голодал ради всеобщей стачки и не водил трамвай по заведомо минированным путям; кто никогда не пытался укрыться на улице, пряча голову за водосточную трубу, кто никогда не видел, как пуля попадает женщине в голову, или в грудь, или в спину; кто никогда не видел старика, у которого выстрелом снесло половину головы; кто не вздрагивал от окрика `руки вверх`; кто никогда не стрелял в лошадь и не видел, как копыта пробивают голову человека; кто никогда верхом не попадал под град пуль или камней, кто никогда не испытал удара дубинкой по голове и сам не швырял кирпичей; кто никогда не видел, как штрейкбрехеру перешибают руки ломом; или как вкачивают в агитатора кишкой сжатый воздух; кто никогда — это уже серьезней, то есть карается строже, — не перевозил оружия ночью в большом городе; кто не бывал свидетелем этого, но знал, в чем дело, и молчал из страха, что позднее поплатится за это жизнью; кто никогда (пожалуй, хватит, ведь продолжать можно до бесконечности) не стоял на крыше, пытаясь отмыть собственной мочой черное пятно между большим и указательным пальцем — след автомата, когда сам он закинут в колодец, а по лестнице поднимаются солдаты; по рукам вас будут судить, других доказательств, кроме рук, им не надо; впрочем, если руки чисты, вас все равно не отпустят, если знают точно, с какой крыши вы стреляли; кто сам, может быть, поднимался вместе с солдатами“.

Это городское восстание, горожане всегда романтичны. Они романтичны и говорливы.

Я занимался немцами — теми, что дрались властями в Гамбурге, и теми, что стреляли в полицейских в Мюнхене. В Мюнхене была совсем другая история, конечно.

А? Кто спорит, другая, но не совсем.

Ну, я не об этом. В Вене дрались коминтерновцы, а в Астурии был Второй интернационал, ПОУМ и троцкисты. Там очень сильны были шахтёры, у которых не было оружия, а были только украденные в шахтах динамитные шашки, в которые они вставляли короткие обрезки бикфордова шнура. Через две недели их перебил Франко — ещё верный правительству. Ложная связка у меня была из-за немецкого „штрейкбрехер“ — уж не знаю, насколько оно стало интернациональным, и пользовались ли им в промышленной Астурии. Восстание в Вене — неделя в феврале 1934, в Астурии — две недели в октябре. Количество погибших примерно одинаково, и там, и там арестовано примерно столько же. В общем, Хемингуэй описал мои тридцатые — но с городской романтикой. Это была романтика дилетантов — одно дело бегать с винтовкой, а другое — водить танк. Даже снайперу нужно годами учиться…

А я там был — в Вене. С трудом прорвался, тогда это было сложно — комиссии, ходатайства. Райком, партком… Хотя у меня биография была что надо — в армии был снайпером, в партию ещё там вступил, но всё равно душу вынули.

Я занимался рабочим движением, именно поэтому я любил петь „Заводы вставайте, шеренги смыкайте…“, проверьте прицел, заряжайте ружьё, на бой пролетарий за дело своё. Не сломит нас белый фашистский террор, охватит все страны восстанья костёр…

Мы это пели на кладбище Вены, у могилы погибших в 1934 году, и всё это было. Я пел вместе со стариками — уцелевшими. Пели тихо, стариков было человек десять. Может, меньше. У меня было чувство исторической вины — восстание было подавлено.

А оно было наше, агентурная акция в чистом виде, поверьте.

За спиной у меня тогда были могилы воевавших в Испании, и понятно было, что все воины проиграны. Мы держали правые кулаки сжатыми, но несколько стариков уже не могли поднять руки в „рот-фронте“.

Мы пели и в этом не было вранья, поверьте мне.

Но это не наследуется, молодой человек.

Это кануло навсегда.

Спекулянты будут реанимировать романтику тридцатых, а добьются только того, что по улицам будут ходить кадавры в юнг-штурмовках.