Он между нами жил… Воспоминания о Сахарове

Мы также говорили о Стефане Маринове, болгарском физике и диссиденте, который однажды, уже будучи на Западе, посетил Андрея Дмитриевича в Москве. Вскоре после этого он издал на собственные средства свою книгу, опровергающую теорию относительности Эйнштейна, с предисловием якобы написанным Сахаровым, Это была чистая подделка: предисловие написал сам Маринов. Я поделился с Андреем Дмитриевичем своим опытом относительно Маринова. Еще в 1974 г. он написал мне в Копенгаген, что сделал крупное открытие в физике, и Нобелевская премия у него уже почти в кармане, — я должен лишь чуть-чуть помочь ему. Когда я позже, в 1977 г., организовал симпозиум о науке и ученых в странах советского блока, устроенный в рамках Биеннале, в Венеции, то Маринов внезапно появился там, хотя оргкомитет не только не пригласил его, но даже не рекомендовал выдать ему въездную визу. Маринов потребовал, чтобы ему предоставили время для доклада. На мой вопрос, как он попал в Италию, Маринов ответил, что он купил паспорт одного умершего бельгийца. Тогда я вынужден был сказать ему, что ежели он не покинет Венецию в течение нескольких часов, то я должен буду сообщить итальянским властям о его незаконном приезде. Андрей Дмитриевич слушал этот рассказ с большим вниманием, и потом начал повторять всю историю Елене Георгиевне, стоявшей рядом и мывшей посуду. «Я слышала все это, Андрюша, ты не должен это повторять». «Но я очень люблю повторять потрясающие истории и слушать их заново», — сказал Андрей Дмитриевич.

Во время третьего посещения Сахаровых они мне рассказали, что в то время, когда они были во французском посольстве, кто-то разбил камнем заднее стекло новой, недавно купленной, машины «Жигули». Мнения на счет того, было ли это дело рук КГБ или же случайное хулиганство, у них разошлись. Елена Георгиевна была убеждена, что это — провокация; ее мать не соглашалась; сам же Андрей Дмитриевич считал это неправдоподобным, но участие КГБ полностью не исключал.

— Я диктовал Елене Георгиевне свою речь для французской церемонии за день раньше, так что они знали ее содержание, — рассуждал Андрей Дмитриевич.

Он считал подслушивание все еще неотделимой частью московской жизни. Многое уже изменилось, но далеко еще не все.

Начинаем обсуждать положение в Чехословакии. Андрей Дмитриевич спрашивает, сколько там политических заключенных, хочет знать подробности о деятельности «Хартии 77», интересуется, чувствуются ли в последние месяцы какие-нибудь изменения в стране. Я рассказываю ему о «Хартии 77», о Вацлаве Гавеле и его политических эссе. Андрею Дмитриевичу не приходилось их читать, хотя по крайней мере три переведены на русский язык. Пражская весна и судьба Чехословакии очень интересовали Андрея Дмитриевича. Его информированность после лет, проведенных в Горьком, была недостаточной. Так же, как и многие советские люди, он чувствует ответственность за положение и развитие в стране, на которую 19 лет тому назад взирали с такой надеждой, и чья Весна была так жестоко раздавлена советскими танками.

— Мне кажется, что ваш приезд в Москву — это признак далеко идущих изменений, — добавил Андрей Дмитриевич.

Когда я после моего возвращения из СССР рассказывал о своих впечатлениях по телефону Вацлаву Гавелу, то он заметил, что процессы возрождения в Восточной Европе крайне эгоцентричны и ограничены рамками той или иной страны. Он был прав: ни Андрей Дмитриевич, ни кто-либо другой не считали сегодня, через 19 лет после советской оккупации Чехословакии, необходимым требовать в своих интервью, статьях или высказываниях вывода советских войск из Чехословакии, или же требовать политического решения этого вопроса.

* * *

В январе 1988 г. я снова приехал в Москву как член делегации Международной хельсинской федерации. Вот что я писал о встречах с Андреем Дмитриевичем в моем отчете об этой необыкновенной поездке:

«…Еще в автобусе, когда мы ехали из аэропорта, я договорился с Робертом Бернштейном, что мы сразу же позвоним Сахарову. Я позвонил, Андрей Дмитриевич попросил нас тут же приехать к нему. Господин Бернштейн, председатель американской «Helsinki Watch», сказал мне по дороге в такси, что он устал, поскольку у него восьмичасовой «jet lag», и что мы только поздороваемся и сразу уйдем. Я предупредил его, что осуществить это будет нелегко.