Он не хотел предавать

Тимофей при виде унылой классики: белые скатерти, зеркала и кадки с зеленью — выпал в осадок и практически весь вечер общался только со старым знакомым Стасиком. Судя по тому, что шеф не супил бровь, это также входило в его планы: не был бы он гениальным бизнесменом, если бы с первого взгляда не соображал, каким методом возможно нейтрализовать соперника. Пока Тимофей расписывал Стасу оригинальность авторского проекта мебельной галереи «Жукоффка Плаза», недавно открытого в Жуковке (розовые стены, черные консоли и серебряный потолок в сочетании с коллекционной мебелью, — все эти нувориши выпадают в осадок, когда входят и видят!), литсекретарь краем уха прислушивался к негромкому разговору на другой стороне стола. Сбывались его худшие опасения: Завальнюк решительно приступил к осаде.

— Почему я вас раньше нигде не видел? — не сводя глаз с Любови, спрашивал он.

Она, тихо смеясь, ответила, поводя обнаженными плечами:

— Потому что я домоседка.

Может быть, эта фраза все и решила? Завальнюк подумал: ба! вот это сокровище! Красавица, фигура, мозги, да еще любит сидеть дома и ждать возвращения мужа-добытчика. Неужели такое редкое сочетание качеств возможно в природе?..

Интерес друг к другу у них вспыхнул и загорелся, как сухой хворост, который только ожидал, чтобы на него упала искра.

Несколько дней Завальнюк, в наказание за строптивость, совершенно игнорировал предателя Стасика. Оскорбленный в лучших чувствах литсекретарь тоже делал онегинское лицо. Однако вокруг что-то происходило, и это что-то явно касалось жены Арамова. Стас никогда еще не видел шефа в таком возбужденно-приподнятом состоянии духа, он явно что-то замышлял. Наконец, когда от любопытства стало невмоготу, Стасик будто невзначай заговорил с хозяином о Любови, о ее семье, о ее жизни в Париже, то есть обо всем том, что слышал о ней от Арамова. Завальнюк выслушал Стаса внимательно, а затем сделал такое лицо, будто понятия не имел, о ком это он говорит.

Внезапно шеф сообщил Стасу, что пару дней его не будет в Москве, так как он собирается в Париж. Перемещаясь по офису, Стас слышал, как референт Егора Ильича заказывала чартер, а в соседнем кабинете велись длинные переговоры по телефону на французском языке с агентствами по продаже-аренде недвижимости. Провалы в школьном образовании не позволяли Стасу вникать в подробности разговора, он только и различал, что «Уи, уи, усётрув?», и вспоминал, что это означает: «Где находится?»

Тем временем происходило следующее: Любовь после долгих колебаний согласилась с предложением Завальнюка вместе поужинать. Вечером назначенного дня Егор Ильич послал за Любовью свой лимузин. В машине ее ожидал букет роз и записка. Поскольку Любовь опоздала почти на час, водитель на бешеной скорости домчал ее до Шереметьева и высадил у трапа малогабаритного Яка. Еще ничего не понимая, Любовь поднялась в салон. Стюардесса подсказала ей, куда пройти, а навстречу уже выходил Егор Ильич. До вылета оставалось несколько минут, но Завальнюк держался спокойно, словно не сомневался, что Любовь приедет.

Присев на бархатный диван в отдельном кабинете, она положила рядом цветы и поинтересовалась: «Куда летим?»

Принесли шампанское. Завальнюк ответил:

— В ресторан. Вы не против?

Она только пожала плечами.

Насколько Стасик успел изучить характер супруги своею друга, Любовь не любила сюрпризов. В непредвиденной ситуации трудно оставаться на высоте положения, а именно это Любовь ставила превыше всего. Вечер сразу пошел не так, как она запланировала, но ей приходилось сдерживаться. Завальнюк даже не догадался, что, выходя из машины, она вся кипела от гнева. Она не умела владеть собой, но хорошо умела притворяться.

Самолет оторвался от посадочной полосы. В салоне заиграла приятная музыка.

— У вас есть часы? — спросил Завальнюк.

Она показала ему свои часики.

— Вы можете мне их отдать на время?

— Счастливые часов не наблюдают? — засмеявшись, спросила Любовь, но расстегнула ремешок и передала ему часы.

Принимая их, Завальнюк на мгновение задержал ее руку в своей. Элегантные, крошечные часики утонули в его огромной ладони.

— У вас музыкальные пальцы, — сказал он.

— Моя мать была пианисткой.

Он стал рассказывать ей о своих родителях, о детстве, проведенном в далеком сибирском городе, где зимой дуют такие ветры, что по воздуху носятся шапки. Идешь, вдруг — бах! — сорвало с головы и унесло песца. Пока стоишь и растерянно озираешься, прямо в лицо тыкается прилетевший соболь. Он вспомнил стихи, которые в детстве слушал с мамой на пластинке, это были стихи Агнии Барто: «Синенькая юбочка, ленточка в косе. Кто не знает Любочку? Любу знают все…»