Он поет танго

Грете добралась до Национальной библиотеки Борхеса, на улице Мехико, почти одновременно со своими утомленными сотоварищами. Здесь опять-таки предполагался только осмотр фасада, выдержанного в стиле миланского Возрождения. Когда девушка-экскурсовод выстроила свою воссоединившуюся группу на тротуаре напротив, посреди битого кирпича и собачьих какашек, она сообщила, что это здание, построенное в 1901 году, изначально предназначалось для проведения лотереи и поэтому не испытывало недостатка в крылатых нимфах с повязками на глазах, олицетворяющих случай, и в больших лотерейных барабанах из бронзы. Подъем к паутине книжных полок происходил по кругообразным лабиринтам, которые выводили тех, кто умел найти дорогу, в коридор с низким сводом, над которым помещался купол, а внизу — пропасть из книг. Лет десять назад читальный зал освободили от столов и ламп, и теперь это помещение служило репетиционным залом для симфонических оркестров. «Национальный музыкальный центр» — вот что гласила табличка при входе, рядом с дверями, распахнуть которые было под силу далеко не каждому. На правой створке помещалась надпись, выполненная черным аэрозолем: «Демократия длится столько, сколько длится послушание». Это написал какой-то анархист, презрительно бросила экскурсовод. Посмотрите, он подписался буквой «А» в кружке.

Это была предпоследняя достопримечательность, перед тем как туристы высадились возле пансиона, в котором я жил. Их также отвезли по разбитым улицам к кафе на углу Чили и Такуари, где — если верить экскурсоводу — Борхес писал отчаянные любовные письма женщине, которая раз за разом отвергала его предложения руки и сердца и которую Борхес напрасно пытался соблазнить тем, что посветил ей свой «Алеф»; в этом кафе писатель дожидался, когда она выйдет из дому, чтобы приблизиться к ней — хотя бы только взглядом. I miss you unceasingly[45] писал он ей. Струящийся почерк Борхеса, «мой почерк карлика» строчка за строчкой сползал все ниже — в знак печали или преклонения: Estela, Estela Canto, when you read this I shall be finishing the story I promised you[46]. Борхес умел говорить о своей любви только на взволнованном и высокопарном английском языке, он боялся запачкать своими чувствами язык рассказа, который писал в то время.

Я всегда полагал, что персонаж по имени Беатрис Витербо, женщина, которая умирает в начале «Алефа», происходит по прямой линии от Эстелы Канто, сказал я скандинавам, собравшимся в холле нашего пансиона. В те месяцы, когда Борхес писал свой рассказ, он как одержимый читал Данте. Он приобрел три маленьких томика с переводом Мелвилла Андерсона в оксфордском издании-билингва, и в тот момент ему, наверное, казалось, что Эстела способна ввести его в рай, подобно тому как память о Беатрис, Беатриче, позволила ему увидеть алеф. Когда он закончил рассказ, обе женщины были уже в прошлом; обе они были жестокими, невнимательными, высокомерными, презрительными, и обеим — и вымышленной, и реальной — Борхес был обязан «лучшими и, возможно, худшими часами своей жизни», — как писал он в последнем из своих писем к Эстеле.

Не знаю, что из этих сведений могло заинтересовать туристов, которым не терпелось увидеть нечто невозможное — алеф.

Еще до того, как в пансион нагрянули туристы, Тукуман взял меня за руку и потащил в комнату, где у Энрикеты была конторка с ключами и хранилась всякая домашняя утварь.

Если алеп — это не человек, то в чем же тогда дело? озабоченно спросил меня Тукуман.

«Алеф», отвечал я, это такой рассказ Борхеса. А также, как говорилось в рассказе, это точка в пространстве, которая содержит в себе все точки, историю вселенной в одном-единственном месте и в одном мгновении.

Ну и дела. Точка.

Борхес описывает алеф как маленький переливчатый шар с ослепительным сиянием. Он находится над полом в некоем подвале, надо отсчитать девятнадцать ступенек.

И эти недоумки приехали на него посмотреть?

Они хотели бы, только алеф не существует.

Если они хотят, мы должны им его показать.

Меня позвала Энрикета, пришлось идти. В рассказе Борхеса не описан фасад дома Беатрис Витербо, но девушке-экскурсоводу все было ясно: он именно такой и был, из гранитных плит, с высокой черной железной дверью и балконом справа, еще два балкона на втором этаже — один широкий и загнутый (это в моей комнате), другой крохотный, размером чуть шире окна (этот, несомненно, принадлежал моим соседям-скандалистам). В комнату, которая в рассказе была вся заставлена приборами, можно было пройти через сагуан, а дальше, в той части, где когда-то располагалась столовая, теперь переоборудованная в холл, находился спуск в подвал — девятнадцать крутых ступенек.