Он приехал в день поминовения

— Вы позволите мне поделиться с вами своими соображениями, месье Жиль? Я человек маленький — всего лишь инспектор полиции — и не больно ученый. Но Ла-Рошель я знаю. Я бываю в местах, куда вы не ходите, — в маленьких кафе, в барах, на рынках — всюду, где люди ведут разговоры и не слишком меня опасаются. До сегодняшнего вечера я полагал, что вас хотят вывернуть наизнанку.

— Вывернуть наизнанку? — переспросил Жиль, силясь понять, что это значит.

— Выражение из жаргона спортсменов. Когда с соперником не справиться, с ним начинают поступать так подло, ему делают столько мелких гадостей, что он теряет хладнокровие, выходит из себя и в конце концов падает духом. Вам, конечно, известно, что в Ла-Рошели есть лица, заинтересованные в том, чтобы удалить вас отсюда.

Лепар поднял голову и растерянно уставился на собеседников: всю жизнь он был скромным служащим и вот теперь, к замешательству своему, оказался впутан в дела сильных мира сего.

Инспектор решился наконец отхлебнуть из рюмочки.

— Понимаете, месье Мовуазен, ваш дядя сумел занять важное, пожалуй слишком важное, место в здешней деловой жизни. Не знаю, вправе ли я…

— Прошу вас…

— Его ненавидели все — и люди большие, и люди маленькие. Ни одна душа в городе не вспомнит о нем добрым словом. Конечно, люди маленькие ничего не могли. Тем не менее к нам шли анонимные письма, где утверждалось, что ваш дядя — вор и место ему в тюрьме.

Дорого бы дал Лепар, чтобы оказаться сейчас на кухне вместе с семьей! Он не понимал смелости инспектора, не понимал, почему мелкая сошка вроде него позволяет себе так говорить.

— Когда, например, он повысил цены на перевозки, в городе только что не вспыхнул бунт, и полиция целых две недели охраняла дом на набережной Урсулинок. На дороге в Лозьер толпа опрокинула и даже пыталась поджечь один из его грузовиков. Но…

— Но?

— Жаль, что вы так мало знаете Ла-Рошель. Есть вопросы, которых я предпочел бы не касаться… Больше всего вашего дядю ненавидели, потому что боялись его, люди из синдиката. Слышали вы о таком?

Жиль кивнул. Потом помолчал и спросил:

— Вы полагаете, господа из синдиката и убрали его?

— Прошу вас, месье Мовуазен, не приписывать мне того, чего я не говорил. Месье Плантель, безусловно, не способен на преступление. Бабен тоже. Пену-Рато — сенатор и лучший друг префекта. Мэтр Эрвино — сын… Понимаете, я не знаю, как поточнее выразиться… Если принять на веру то, что болтают в разных маленьких кафе, выходит, что вы, простите за выражение, свалились этим господам как кирпич на голову. Вас изображают человеком, не желающим ни с чем считаться, и, как говорится, оригиналом. А у нас оригиналов не любят. Даже ваш брак… — Пытаясь загладить промах, Ренке повернулся к Лепару и пробормотал: — Прошу прощения, месье Лепар… Так вот, я хотел сказать, что вашего дядю ненавидели. А когда вы явились сюда, получили наследство и попытались жить своим умом, наперекор советам этих господ… Вы не сердитесь на меня за…

— Продолжайте, пожалуйста…

— Я почти кончил. На мой взгляд, история с эксгумацией и все эти слухи пущены в ход для того, чтобы отделаться от вас. Чтобы, как я выразился, вывернуть вас наизнанку. Вы со своими миллионами можете убираться куда угодно, а эти господа… Словом, вы меня понимаете… Вот почему я был так ошеломлен звонком из Парижа. Если ваш дядя в самом деле отравлен, тут уж придется искать виновного: Октав Мовуазен был не чета жене доктора Соваже — он не стал бы жечь себя на медленном огне!

Теперь Жиль уразумел и причину внезапного появления Бабена в дверях «Лотарингского бара», и смысл его таинственных слов. Бабен уже в курсе дела. От кого он узнал? От комиссара? Или у него в Париже есть человек, информирующий сначала его, а уж потом ла-рошельские власти?

— Подумайте, не следует ли подготовить мадам Колетту к тому, что ждет ее завтра… Видите ли, месье Жиль, моя сестра редко ошибается. Образования у нее не больше, чем у меня, но еще ребенком я понял — ее не обманешь. Так вот, моя сестра уверяет, что мадам Мовуазен не могла…

Самым удрученным из всех троих выглядел Лепар: он был не просто подавлен — он остолбенел. Он столько лет с непоколебимым упорством трудился за стеклами своей конторки; уважал любого хозяина уже потому, что тот хозяин; отказывался верить своим глазам, когда видел мерзости; и вот как раз в тот момент, когда его дочь так удачно вышла замуж…

Ренке не решался раскурить трубку с кривым роговым черенком, которую держал в руке.