Он сделал все, что мог

План действий у Козорога еще не сложился, ясно было только одно: как-то надо предупредить партизан и себя не открыть. Если предупредить партизан, они еще успеют что-то сделать. Но как предупредить? Только стрельбой… А зачем выпускать этого гада, который собирается снегом набивать животы партизанам? На одного меньше будет. Роман вскинул автомат, и длинная очередь разбудила дремавший лес. Киржач рухнул в снег. И тут же из-за болота хлестнул ручной пулемет, защелкали винтовочные выстрелы.

Через минуту стрельба прекратилась. Роман удостоверился, что Киржач мертв, стал на лыжи. Но вдруг снова застрочил пулемет. Роман почувствовал, как ему обожгло ногу. Он сделал еще несколько шагов и упал.

…Роман так и не узнает, что он все же помог партизанам избежать полного уничтожения; ведь на отряд наступала во много раз превосходящая сила с артиллерией. Услышав стрельбу постов охраны, партизаны успели занять оборону, а когда поняли, что их пытаются окружить, отыскали брешь в не успевшем сомкнуться кольце, и прорвались в лесные дебри. Хоть и большие потери понесли партизаны, но все же основное ядро удалось сохранить.

…По возвращении в лагерь Роману Козорогу «за мужество и преданность служения освободительному движению» была объявлена письменная благодарность. Роману стыдно было даже в глаза Руденко смотреть, пытался с ним как-то объясниться, но Руденко и видеть его не хотел: не мог простить ему «присягу кровью», потому что «досиделись». Козорогу ясно было, что хитрый Вербицкий этой письменной благодарностью пытается его еще плотней приковать к колеснице предательства.

Впрочем, не одного лишь его Вербицкий попытался еще туже привязать к колеснице предательства. Несколько дней спустя в типографии массовым тиражом отпечатали «Обращение к русскому народу», под которым были подписи всех, кто принимал участие в карательной экспедиции с указанием звания, места рождения и места жительства. На очередном «политзанятии» Вербицкий, потряхивая «Обращением», сказал:

— Господа, ваши имена будут занесены в историю. Более того, посредством этого гуманного «Обращения» уже сейчас народ будет знать о той борьбе, которую вы ведете по эту сторону фронта! Народ воздаст вам славу, и за вами пойдут тысячи, сотни тысяч. Что вы морщитесь, господин-н?.. — Вербицкий сделал вид, будто не помнит, и, ткнув вперед указкой, вопрошающе сдвоил «н». Ему давно доставляло какое-то удовольствие, когда перед ним вскакивали и называли фамилию.

— Лисичкин, господин майор!

— Так что вы морщитесь, господин старший лейтенант Лисичкин?

— Может, не надо, господин майор?

— То есть, как не надо? Что не надо?

— Не надо фамилии подписывать. У меня там родители, господин майор, а вы знаете, что может быть с ними, если власти узнают…

— Ну-ну-ну, Лисичкин, не распускайте сопли. Борьба есть борьба. У меня в Ленинграде тоже есть родственники. Но что делать? А вашим родителям и так не поздоровится, если узнают, что вы сдались в плен.

— Я не сдавался в плен, господин майор, я попал в плен.

— Любопытно. Весьма любопытно. — Вербицкий пощипал подбородок. — Я вам очень признателен за откровенность. А как же вы оказались в русской освободительной армии? Сами пришли или вас тоже привели? И какие у вас цели? Надеюсь, вы объяснитесь с господином Зубаревым? Наша армия построена только на добровольных началах. Вы можете свободно отправиться обратно туда, откуда пришли, но беда в том, что потом ваши родители вообще вас могут не увидеть. Вы меня поняли? Мосты за вами сожжены, господин Лисичкин. У вас другого выхода нет: борьба до победного конца. Либо мы их, либо они нас.

Роман Козорог (его не положили в лазарет, а временно обули в валенки и даже не освободили от «теоретических занятий») сидел у покрытого сизым инеем окна и все время прямо-таки физически чувствовал затылком жальца каштановых глаз майора Руденко. После «присяги кровью» он наверняка вынес ему смертный приговор… Все попытки объясниться с ним, рассказать, как он, Роман, подал сигнал тревоги партизанам, ни к чему не привели: Руденко просто не хотел его слушать.

— Господин майор, я хотел бы задать один вопрос, — вдруг сказал, шумно поднимаясь за спиной Руденко. — Может, не по существу. Разрешите?

— Пожалуйста, пожалуйста, милости прошу, — великодушно разрешил Вербицкий. — Вы вправе спрашивать меня все, что вам угодно. Как вас, господин-н?..

— Майор Руденко, — Руденко расправил под ремнем гимнастерку и еще больше нахмурился. — Скажите, господин майор, это правда, что фюрер объявил национальный траур по всей стране? И почему от нас это скрывают?

Все, казалось, перестали дышать.

Вербицкий, как всегда в минуты замешательства, принялся протирать очки.

— Любопытно, весьма любопытно, — сказал он. — А по какому случаю фюрер объявил траур?

— Разве вам не известно? Говорят, немцы потерпели большое поражение под Сталинградом.

— Говорят?.. А кто именно говорит, господин Руденко? — На этот раз Вербицкий фамилию вспомнил сразу.