Он убил меня под Луанг-Прабангом. Ненаписанные романы

– Какая досада, – сказала администраторша, поправив свои мелкие бараньи букли на крошечной головке, – оказывается, тот номер, который я собиралась вам дать, только что заняли. Придется немножко обождать.

– То был свободен, а то заняли? – набычился Швец.

– Нет, он, собственно, не был совсем свободен. Он должен был освободиться, – запутавшись, пробормотала администраторша.

– Верните документы, – рявкнул Швец.

И – выкатился на своих жужжалках из темного холла гостиницы на предзакатную, пронзительно-чистую, ветряную площадь. В небе летали голуби. Они были сизовато-белые, но иногда их крылья высверкивали неожиданным желто-красным цветом.

– Где ночевать будем? – спросил я Швеца. – Честно говоря, я уж третий день не сплю, башка звенит.

– Ничего. Сейчас пойдем на вокзал, там выпьем и закусим и про ночлег с кем-нибудь договоримся: что здесь номер, что проститутке тридцатка, все одно выйдет, с точки зрения экономии.

В ресторане мы заказали бутылку черноголовой московской, три салата, селедку, щи и блинчики с мясом. Швец разлил водку по большим фужерам и попросил:

– Ну-ка придвинь меня, а то я на китель буду крошки ронять, неопрятно.

Я поднял его вместе со стулом и придвинул вплотную к столу. Швец кивнул в знак благодарности, цыкнул зубом и возгласил:

– Ну, выпьем за наших с тобой. Дай им бог…

Запрокинув голову, он вобрал в себя водку, неторопливо закусил селедочкой и усмехнулся:

– Анекдот есть такой. Один командировочный, вроде нас с тобой, задержался в Москве по делам, а спать негде, мест в готелях нет. Ну, ему и посоветовали взять на ночь шлюху возле Метрополя, у нее и переспать. Он пришел, а там одни красавицы в чернобурках. Смотрел он на них, смотрел, а потом подошел к одной, галантно поднял шляпу и осведомился: «Тысячу извинений, мадам, а вы, случаем, не блядь?» Что плешка у Метрополя, что здешний вокзал. Сука в бигудях, чтоб у нее сыпь на лбу выметала…

– Она ж служит, зря вы на нее.

– Нет, не зря! Скрыть правду – значит предавать Константина, отрекаться от него, живого!

– Вы его не этим предаете. Мы все предаем друг друга совсем не этим…

Швец грохнул кулаками по столу:

– Выбирай слова! Слышу интонацию врагов народа!

– Вы действительно верите, что маршал Тухачевский был врагом народа?

– А кем же еще?

– Кто штурмовал Кронштадт в двадцать первом?

– Как кто?! – Швец изумился. – Товарищ Сталин.

– Тухачевский, Сталин и Троцкий, – тихо сказал я, оглянувшись невольно.

– Я б тебя за такие слова на фронте к стенке поставил! И самолично пристрелил, как бешеного пса! – Швец разъярился. – Запомни: тридцать седьмой год был годом великого очищения! Мы освободились от скверны японско-германских наймитов! От гестаповцев и шпионов типа Каменева и Бухарина! Понял?! Мы выиграли войну благодаря тому, что обезвредили всех врагов народа!

Лицо Швеца вдруг жалобно сморщилось, он замотал головой и стал жалостливо повторять:

– Косинька, Косинька, мой маленький, за что ж такое?! Почему суки на свободе, а ты маешься?! За что? Почему кругом неправда?

А я до ужаса явственно вспомнил плач отца, который донесся через открытые тюремные окна, и его пронзительный крик: «Сынок!»

– За что такое горе, Косинька?! – Швец сокрушенно качал головой. – Ты ж нашему делу предан до последней капли, ты ж наш, наш!

К столику подошла официантка:

– Щи кончились, может, поменяем на порционную соляночку?

– Ладно, – сказал Швец, вытерев лицо квадратной ладонью, расплющенной «толкалкой». – Валяй сборную.

Он демонстративно отвернулся от меня и стал смотреть на эстраду, где рассаживались музыканты: аккордеонист, слепой скрипач, слепой барабанщик и огромная пианистка, похожая на Петра Первого. Скрипач взмахнул смычком, и оркестр заиграл песню о Сталине – тогда все программы в вокзальных ресторанах так начинались; Швец стал проникновенно подпевать: «О Сталине мудром, родном и любимом, счастливые песни слагает народ…»

В уголках его пронзительно-черных глаз медленно накипали слезы; когда оркестранты кончили играть, Швец, аплодируя, закричал: «Браво!» В зале ресторана было всего два посетителя: он и я. Пять официанток стояли возле синих бархатных портьер, спрятав руки под белыми фартуками на толстых животах. На стене с лепными украшениями, выкрашенной в темно-зеленый цвет, висела громадная репродукция «Утро в сосновом бору». Я посмотрел на «Мишек», тронул Швеца за руку:

– Простите меня, я, видно, что-то не так сказал…

– Да уж, – просветлев лицом, он сразу же обернулся ко мне, – я еле сдержался, чтоб не отправить тебя, куда следует. Болтаешь черт знает какую ахинею, уши вянут…

Он снова разлил водку по фужерам, мы выпили, в голове у меня зашумело; все, что было сегодня днем, сделалось каким-то отстраненным, далеким, оркестранты уже не казались такими жалкими, а, наоборот, стали представляться мудрыми хитрецами, потому что после обязательной песни об Иосифе Виссарионовиче заиграли печальный и веселый «фрейлехс».