Он убил меня под Луанг-Прабангом. Ненаписанные романы

– В тюрьму, на свиданку к родным, – браво ответил Швец.

– Эх-хе-хе, – вздохнула женщина, взмахнув залатанной простыней, – вам хорошо, у вас хоть надежда есть, что из тюрьмы вернутся, а у меня и этого нет…

– Что, муж погиб в боях за нашу советскую родину? – деловито поинтересовался Швец, расстегивая китель.

– Да нет, – ответила Роза, – я б тогда на детишек пенсию получала. Он к молодой переметнулся, а от молодых не вертаются, это не тюрьма. Вот теперь и кручусь: днем в гараже, а ночью на вокзале.

– И – давно?

– Через полгода, как ушел, и начала. Сначала-то думала его вернуть добром – начальству писала, к знахарке ходила… А он не дрогнул… Ну и пошло…

– Заработок маленький? – поинтересовался Швец.

– Да нет, – задумчиво ответила женщина, присев на краешек стула, – можно б прожить… Детишек профсоюз в детсад определил… Только липли ко мне мужики, да и сама не каменная. А с горя баба по первому делу мстит, а уж потом начинает выть, когда дров полон воз наломала… Отомстишь, а ведь аборт запрещен, огромных денег стоит, где взять? А если прихватят – тюрьма… С кем дети останутся? Вот и пошло-поехало…

Она достала из комода старенький патефон, поставила пластинку, и хриплый голос запел, выговаривая слова не по-русски:

– Шпи, шеншчин много на швете, шпи, твое сэрдцэ тошкуэт…

Роза сняла платье, пояснив:

– Надо, чтоб все было по-хорошему, с музыкой. Я и потанцевать могу, если хотите.

– Не надо. Баловство это. Нескромно, – отрезал Швец и попросил меня: – А ну подними на кровать, я сам не заберусь.

Он отстегнул лямки, которыми притягивал туловище к подшипниковой платформе, я взял его на руки и положил на кровать. Щеки у него были, как у моего старика, – колючие и морщинистые.

Роза потушила свет, выпила еще полстакана водки, остаток спрятала в шкаф, заперла на ключ и легла к Швецу. Он что-то стал шептать ей на ухо. Я устроился на второй койке. В окне металась ветка тополя, ветер раскачивал ее, и было в этом что-то тревожное и безнадежное, словно прощание.

– Какой же ты маленький, – ласково засмеялась Роза, – как ребеночек.

– Тише ты, – сказал Швец.

– Бородой не щекочись, – шепнула Роза. – Я не могу, если смешно.

– Ну вот! – Швец рассердился. – Молча полежать не можешь?! Это тебе кровать, а не лига наций! Болтаешь языком, болтаешь, охоту отбиваешь.

Я отвернулся к стенке. Прямо на меня – в упор – смотрел с фото бывший муж Розы с подбритыми бровями. На стене по-прежнему металась тень от ветки тополя; с Волги резкими порывами задувал северный ветер.

Я проснулся от того, что меня теребили за плечо. Надо мной стояла Роза:

– Проспали! Подымайся, мне на работу пора. Черт безногий, спать всю ночь не давал, и ты еще храпел. Все равно тридцатку плати. Или пусть он вносит, я не виновата.

…Мы тихо вышли из комнаты. Я нес Швеца на руках, чтоб он не будил соседей своими жужжалками. Лицо его было отекшим и старческим. Он не смотрел на меня, дышал тяжело, а лоб его был прорезан морщинами так, словно он решал сейчас для себя самую важную жизненную задачу.

Роза подвела нас к автобусной остановке. Швец с ней прощаться не стал; она грустно усмехнулась:

– Все так… Ночью – «милая», а утром мимо смотрят и рот кривят.

– Не сердись, – сказал я.

– А я и не сержусь. Счастливо вам, горемыки…

Она села в автобус и уехала.

– Сука, – пробормотал Швец.

– Зря, – сказал я.

– Нет, не зря! Все от них, от баб! А я не просто сука, я предатель, вот кто я.

Он съехал на мостовую и покатил к постовому милиционеру, который одиноко стоял на тумбе посреди площади. Я пошел следом за ним. Милиционер откозырял безногому полковнику.

– Где тут областное управление? – спросил Швец.

Милиционер снова козырнул и подробно объяснил, как туда добраться.

И мы поехали к подполковнику Малову, от которого зависело, получим мы свидание или нет. Ярославль еще спал. Небо было серым и низким. Лето сломалось, шла осень.

…Константина ввели в камеру, разделенную решеткой и частой сеткой, первым; моего отца внесли на руках два здоровенных зэка – он дрожал, словно в ознобе, ноги свисали, будто ватные.

– Сынок, – обсмотрев меня, жарко зашептал он, – пиши товарищу Сталину, одна надежда: его обманывают враги!

Младший лейтенант Сургучев, ходивший взад-вперед по узенькому проходу между решеткой и сеткой, кашлянул:

– Без фамилий и подробностей, иначе прекращу свидание!

Константин Швец усмехнулся, погладив моего старика по седой шевелюре:

– Папа, официально меня осудили за то, что я требовал напечатать письмо Ленина к Съезду… Он ведь предлагал сместить с поста генсека партии Сталина…

– Разговоры! – испуганно воскликнул младший лейтенант Сургучев.

– Какое письмо?! – закричал полковник Швец. – Это клевета врагов народа, Костенька! Ты не смеешь верить вздору. Товарищ Сталин – самый близкий друг и соратник Ильича!

Отец потянулся ко мне:

– Сынок, родной, запомни: если ты сможешь передать письмо Иосифу Виссарионовичу, меня освободят завтра же!

Константин Швец посмотрел на моего старика с горьким состраданием и снова погладил его по всклокоченной седой шевелюре тонкими, прозрачными пальцами.

– Ты приходил в мой институт, папа? – спросил Константин.