Она с полной серьезностью, старательно, на совесть разыгрывала свою сцену. Хотя некоторые её позы казались нелепыми, так как для их оправдания нужна была юбка, почти все были красивы и все без исключения увлекательны. Они подчеркивали упругость мускулов при общей мягкости линий; каждое движение выявляло гармоничную стройность всех частей её юного тела, обычно не столь заметную.
Облекая свою наготу в благопристойные позы и наивные речи, она волею судьбы и по собственной прихоти превращалась в изящное произведение искусства, в аллегорию невинности, и в устах этой ожившей статуэтки восхитительно чисто звучали эти замечательные стихи.
Зачарованный, Андрей дал ей довести сцену до конца. Наблюдая за церемонными движениями совершенно голой девушки, он с удовольствием отмечал, что такое сугубо публичное зрелище, как театральная сцена, разыгрывается перед ним одним.
Чрез Тихий океан пустился англичанин»,
А она меж тем, начав новое выступление, любовалась в зеркало своими молодыми, недавно расцветшими грудями, своим легким станом, чуть худощавыми изящными руками с тонкими запястьями, стройными ногами и воодушевлялась, воспламенялась при мысли, что всё это принадлежит её возлюбленному; легкий румянец играл на словно накрашенных щеках.
Он приподнялся на постели, опершись на локоть, и громко сказал:
– Ну, а теперь иди, иди же ко мне!
И Таня, вся зардевшаяся и оживленная, скользнула к нему:
– Так ты думаешь, что я не люблю тебя!..
Покорная и разомлевшая, она запрокинула голову, подставив его поцелуям глаза, осененные длинными ресницами, и полуоткрытый рот, в котором влажно поблескивали зубы.
Вдруг она вскочила на колени. В устремленных в пространство глазах застыл немой вопрос. Она явственно увидела мать, что-то, как в немом кино, говорившую, и Таня прочитала по её губам: «Таня! Выбрось Андрея из головы – он не будет хорошим отцом для твоих детей! Таня, дочь… я не могу себе представить, что было бы сейчас со мной, если бы я в своё время вместо папы Вити выбрала какого-то женатика…» Из Таниного горла вырвался стон, протяжный и жалобный, как звук органа. Отвернувшись, она глухо сказала:
– Пойдём на кухню. Попьем чай. Просто попьем чай.
Накинув шелковый халат, она выскользнула из комнаты.
Андрей недоуменно уставился в пустой дверной проём, затем перевёл взгляд то место, которое сильнее всего пострадало от Таниной выходки. Он мысленно выругался. Ох уж эта непокорная одалиска, по своеволию равная больному зубу. Однозначно: в ней проснулась определенная тяга к замысловатым сюжетам. Что за игру она затеяла?
Трусы надевались с трудом… да… какие великие надежды возлагались на эту встречу! Он вышел на кухню – всклокоченный, неудержимый, в глазах его зримо наливались гроздья гнева. Таня накрывала на стол – чашки, блюдца, сладости, уже закипевший чайник. В её поспешной устремленности, в небрежно завязанном халате и в растрепанных волосах чувствовалась подлинная взволнованность.
Андрей возмущенно выдал километры сравнений и интерпретаций произошедшего, Таня слушала, тревожно на него поглядывая. Нынешняя ситуация явилась закономерным развитием тех инстинктов, которые зашевелились в ней еще год назад, когда она задумалась о создании семьи. Глядя на него, такого злого и взъерошенного, она сказала:
– Не для того ты пришёл сюда, а?
Она попробовала улыбнуться и посмотрела в окно. Ей хотелось высказаться, заявить, что её не устраивает дух временности, витающий в их отношениях, что хочется определенности… но вместо этого она отмерила порцию туманных фраз-метафор, которые таили в себе двоящиеся смыслы, дающие возможность любых толкований. И это высказывание заканчивалось следующей фразой:
– Мы так любили друг друга. Но я не понимаю, что происходит.