Она

Ришар привстает на локте при виде нас и смотрит на меня вопросительно. Он знает. Ришар единственный человек, который знает – Венсан тоже, но в меньшей степени, – в какое смятение меня повергает перспектива потерять Ирен, какой безоружной я себя чувствую, как уверена, что упаду от первого же щелчка. Бывало, Ирен не спала в ту пору, сидела ночами со мной, когда нависала угроза, когда обезумевшая от боли мать или кто-либо другой пытался восстановить справедливость, отыгрываясь на нас. Что же будет со мной теперь? Теперь, когда она не сможет больше меня опекать?

Он встает и обнимает меня. Я не говорю «нет». Из всех мужчин, которых я знала, он, наверно, лучший, но разве этого достаточно? Разве это восхитительно? Разве нельзя мечтать о лучшем?

Я без сил опускаюсь в кресло. Мужчины переглядываются. Я осознаю, что еще не умерла, по тому, как быстро замечаю соперничество, тотчас установившееся между ними, – и понимаю, что я его предмет. Это бальзам – легкий, робкий, – на мою душу.

– О, извините меня, – говорю я, вздыхая. – Я не помню, познакомила ли вас.

Они отвечают мне, что да. Ришар, воспользовавшись случаем, благодарит Патрика за помощь мне и говорит, что теперь он может спокойно вернуться домой. Я смотрю в сторону. Не хочу вмешиваться в их игры. Я устала. Ришар по-прежнему прижимает меня к своему плечу.

– О, тысячу раз спасибо, Патрик, – говорю я после паузы, когда он уже идет к двери. – Тысячу раз спасибо, я вам позвоню, буду держать вас в курсе.

Он досадливо машет мне рукой, довольно трогательным жестом, выходя за дверь, в которую врывается ледяной воздух, заурчав в камине.

– Он немного назойлив, ты не находишь?

– Я не пригласила бы его, если бы так думала, сам посуди.

– Постой, ты серьезно? Ты водишь меня за нос, да?

Я прыскаю:

 – Господи! Да ты устраиваешь мне сцену, Ришар! Сцену. Это же конец света. Ты, наверно, головкой ударился. Или просто потерял рассудок.

Мы были не очень любезны с Патриком, отсюда мое язвительное настроение.

– Послушай, – говорю я, – оставим это. У меня, знаешь ли, и, другие заботы. Я уехала на всю ночь не для того, чтобы флиртовать с ним, если хочешь знать. А вообще, с какой стати тебе что-то знать? Ты мне кто? Я грежу наяву, что ли?

– Ладно, не начинай.

– Не говори мне, что я должна делать, Ришар. Мы с тобой расстались, чтобы жить в мире друг с другом. Я не спрашиваю тебя, что ты делаешь со своей телефонисткой, едва вышедшей из подросткового возраста. Так что бери пример с меня.

На улице поднимается туман, и небо проясняется, рассвет просачивается между темных стволов и почти голых ветвей. Я выдыхаю. Как будто день – прибежище, как будто мне дарована отсрочка до вечера.

Я напускаю ванну. После ухода Ришара, тысячу раз заверив его, что все хорошо, до самого порога, я включила стиральную машину на полный цикл с замачиванием и максимальной температурой, чтобы смыть с моих простыней эту грязь раз и навсегда, и поднялась наверх. Марти последовал за мной. Я впустила его и заперла дверь на задвижку.

Он уселся в раковину и ждет, чтобы я пустила струйку холодной воды. Ему хочется пить. И поскольку он единственный не бросил меня так или иначе – теперь, когда и Ирен туда же, – я спешу обслужить его, чтобы он выказал мне немного любви или хоть чего-нибудь. Пока он пьет, мурлыча, – непростое упражнение, которое только старому коту под силу, – я звоню Анне и извиняюсь, что не отвечала на ее сообщения вчера.

–  Бедняжка моя, – говорит она. – Как дела?

– Не знаю. Я приму ванну, а там будет видно. Я устала. Кажется, у нее кровоизлияние в мозг, точно не знаю

– А как ты? Хочешь, я приеду?

Я говорю, что хочу отдохнуть и сама заеду к ней вечером, после больницы. Что мы можем пойти выпить вместе. Продолжая разговаривать с ней, я сажусь в ванну. Идеально было бы забыть, о чем просила меня Ирен, больше не думать об этом, но у меня не получается.

– Опомниться не могу, что она так с тобой поступила, – говорит Анна. – Это просто ужасно.

– И сразу после этого она оставляет меня одну. Анна, понимаешь, это может быть ее последний вздох. Ты представляешь себе?

– Что же ты будешь делать?

– Что? Что я буду делать? Гм. Ничего, я думаю. Нет, я и не могу ничего сделать. Пусть сгинет в тюрьме.

Она считает, что я права, что нас ничего не связывает с неписаной последней волей, с неверно понятыми выдохами, неверно истолкованными хрипами, неясными стонами, которые мы плохо слышим, с едва разборчивым предсмертным бредом. Она извиняется за резкость – но это лишь выражение элементарного здравого смысла, спешит она добавить. Надо исполнять волю умирающих до определенного предела, уточняет она. Иначе это все равно что вступить в секту, окончательно свихнуться.

– Ты же знаешь, я люблю твою мать. Но это – нет, – говорит она. – Это не лезет ни в какие рамки. Забудь.