Она

– Ты что, собираешься закатить скандал в моем доме, Робер? Скажи мне. Неужели я могу ожидать от тебя такого?

Я сую ему в руки тарелку и кладу по куску каждого торта, после чего подмигиваю и чуть вытягиваю губы в невидимом поцелуе. Жози смотрит на нас и заявляет, что пекла по рецепту «Ла Ви Клер»[8] , и, кстати, у них изумительные панеттоне[9] по акции. Она снова усаживается, чтобы дать грудь Эдуарду-бэби.

– Теоретически черника туда не входит, – уточняет она.

– Только шоколад, но я обожаю чернику. И каштановый крем тоже.

Ее груди величиной с мячи для гандбола. Любопытно знать, что с ними делает Венсан, вот дурень-то.

Ко мне подходит Элен, хвалит мой ужин и выражает искреннее пожелание, чтобы мы стали подругами. Ришар стоит поодаль, морщась, как будто ему приспичило. Нет, повторюсь, она не кажется мне неприятной, но вряд ли из этого что-то выйдет, из этого не выйдет ничего, как бы то ни было. На что он надеется? В какую только безумную связь, в какой бесплодный союз не способен впутаться мужчина?

– Твоя подруга очаровательна, – говорю я, когда он подходит

– А. Замечательно. Знаешь, было очень вкусно. Надо тебе как нибудь прийти к нам.

– Да, конечно. Но подождем немного. Не будем торопить события.

– Послушай, Ришар, – говорит она, – ты нам не мешай. Для начала я позвоню Мишель, правда, Мишель, я позвоню вам, и мы вместе пообедаем. Для начала.

– Что ж, – отвечаю я, – меня это вполне устраивает. Продолжайте в том же духе, Элен, и мы с вами отлично поладим.

– Замечательно, – повторяет он.

Я расстроена, но не показываю этого. Я представляю себе, как звоню в их дверь с букетом и упаковкой макарони от «Ladurée». Можно ли пережить такую ситуацию, не потеряв по большей части свое самоуважение?

Чья-то рука обвивает мою талию. Это моя дорогая Анна, которая выработала острую наблюдательность в отношении меня и знает, как действовать – если я кусаю губу, или морщусь, или хмурю брови, или бледнею, – она в нужный момент приносит джин-тоник, который мне позарез нужен.

Многие проекты сорвались в последние годы, деньги поступают с трудом, вся отрасль в кризисе, и это Ришар может понять, но мы ведь тоже платим, говорит он, глядя на нас с Анной, – я замечаю в этот момент, что он уже изрядно выпил, – за ваш недостаток воображения, ваше нежелание идти в ногу со временем и вашу неумеренную любовь к американским штучкам!

Мы привыкли получать суровый отпор по каждому сценарию, который отвергаем, иногда даже доходит до оскорблений и откровенной похабщины, так что мы умеем разруливать такие ситуации. Мы изворачиваемся. Мать, кажется, тоже немного перебрала, щеки у нее цвета спелых абрикосов.

– Ришар, – говорит она, – ну что вы вечно дуетесь, ей-богу?

– Я сдуваюсь, Ирен. Она повисает на его руке и правильно делает. Кто-то открыл коробку шоколада, она переходит из рук в руки. Элен садится и закидывает ногу на ногу, что само по себе маленький фестиваль.

– Не будь таким негативным, – просит она. – Это раздражает.

– Я не негативный, Элен. Я здравомыслящий. Ни шагу за рамки ступить уже невозможно.

Анна, наклонившись к моему уху, спрашивает, в чем, собственно, сценарий Ришара выходит за рамки, а тот, продолжая свои мрачные разглагольствования, выставляет себя апостолом непохожести, оригинальности, самобытности, коей он служит прекрасным примером.

– Знаешь, – отвечаю я, – Ришар прежде всего теоретик.

Снег почти перестал – редкие хлопья кружат в воздухе, не падая на землю. Ральф звонит по телефону. Жози убирает свое вымя. Робер печально смотрит перед собой. Венсан и Патрик расположились в креслах. Проходя мимо них на кухню, я слышу, как Венсан заявляет: «Мы – народ, мы созданы для того, чтобы нас имели».

Дни короче, температура ниже, зима часто вызывает у некоторых всплеск недовольства всем на свете и бессильной злости – особенно если служить в этих сетях быстрого питания, да, похоже на то. Я включаю чайник. Каждый раз, когда я готова его пожалеть, на память приходит, какую жизнь судьба послала мне в его годы, и я удерживаюсь. К нам с матерью относились не как к зачумленным, нет, к нам относились как к грязным зачумленным – взрослые проклинали нас, дети таскали за волосы, заплаканные родители швыряли в нас всем, что попадалось под руку, как тот мужчина в мясной лавке, который заплатил за бифштекс и бросил его мне в лицо.

– О чем ты думаешь? – спрашивает меня мать.

Я оборачиваюсь.

– О, ни о чем особенном, – отвечаю я. Она стоит как вкопанная. Опустив голову, покачивается – от этого почти жутко. Потом поднимает голову.

– Ты хоть понимаешь, как обидела меня?

– Да, прекрасно понимаю. Но это, знаешь, семечки. То ли еще будет.

Она досадливо фыркает и оседает на стул, обхватив голову руками.

– Он в тюрьме уже тридцать лет! Чем это может ему помешать?

– Это помешает мне. У меня нет отца, как я могу иметь отчима?

– Я так и должна дрожать всю мою жизнь? Этого ты для меня хочешь? Чтобы я дрожала до конца моих дней и кончила в хосписе? Среди всех этих бедняков, среди всех этих иностранцев?

– Что-что?

– Ладно, хорошо, о-ля-ля, успокойся. Я беру свои слова назад Свистит чайник.