Она

Он не отвечает. На чердаке я нахожу его старую коляску – спасибо Ришару, который решил ее сохранить, когда я хотела только одного, избавиться от нее раз и навсегда или сжечь, чтобы быть уверенной, что подобный опыт не повторится.

– Уж если ему здесь нечего есть и почти нечего надеть, – замечаю я, снимая с коляски чехол, – по крайней мере, у него будет царское ложе.

Венсан приходит ко мне, когда он засыпает.

– Я нашагала километры и километры с этой коляской, пока ты был в ней, – говорю я. – Подвеска у нее что надо.

Его меньше интересуют мои воспоминания молодости, чем реакция Жози, и я стараюсь передать ему наш разговор как можно точнее. Поразмыслив немного, он звонит Анне, чтобы прояснить некоторые юридические тонкости, пока я готовлю грог и выжимаю лимон. Из окна кухни я вижу свет у Патрика, всего лишь смутные мерцающие огоньки за снежной пеленой, но я не хочу о нем думать.

Это совершенно невозможно. Не думать о нем совершенно невозможно. Опыт, ум, здравый смысл, годы не помогают. Мне стыдно, я сама не своя. Что останется от гордости при таком развитии событий? Венсан вышел принести дров, и ледяной сквозняк врывается в комнату, как раз когда я задаюсь этим вопросом, пробрав меня до костей.

Жаль, что я недостаточно верую, чтобы сходить к священнику, ведь вера все же – лучшее в мире лекарство. Думается мне, старая добрая исповедь меня бы успокоила. Хотелось бы мне знать, что Бог меня видит.

Мы говорим о крайней непрочности браков, которые чаще всего распадаются, – и со временем Венсан признал, что виноваты в этом равно его отец и я, – как вдруг в нашу компанию заявляется Анна и сообщает, снимая пальто, что у нее с Робером все плохо и что, в сущности, он всегда был скотиной.

– В чем дело, о чем ты? – спрашиваю я, слегка встревожившись.

– У него есть любовница, – заявляет она. – Нет, вы представляете?

Она целует нас. В отсветах огня не видно, как я побледнела.

Она берет руки Венсана в свои.

– Бедный мой малыш, – говорит она, – с любовью у нас с тобой что-то неважно обстоят дела.

– Выпей немного грога, – предлагает он.

– У Робера? Любовница? – произношу я слабым голосом.

– И сидите крепче, их роман длится уже несколько лет.

– Черт, круто, – кивает Венсан.

– Что ты на это скажешь? – спрашивает меня Анна.

– Слушай, я ошарашена.

– Я тоже обалдела. Мне пришлось сесть.

– Ты меня удивляешь, – жалеет ее Венсан.

Я встаю, чтобы поворошить поленья и поправить огонь. Никто никогда не думал, что они с Робером образцовая чета и любят друг друга нежной любовью, но сейчас, мне кажется, она и вовсе не слишком опечалена его изменой.

– Я не говорю, что мне это безразлично, я хочу сказать, что не произошло ничего особенного, – уточняет она. – Со вчерашнего дня мне кажется, что по квартире ходит кто-то чужой, догадайтесь сами, как это приятно, человек, которого я совершенно не узнаю.

Я киваю. Иду приготовить еще грогу. Когда я возвращаюсь, Венсан пишет адрес адвоката, идет снег, потрескивает огонь, он поднимается посмотреть, спит ли младенец, а я пока обношу всех.

– Я должна радоваться, что он не принес мне болезнь или еще какую-нибудь гадость, – вздыхает Анна.

– Может, ты хочешь есть, ты обедала? – спрашиваю я.

Я еще немного расслабилась, выяснив, что она не знает, кто та женщина, и не хочет знать.

– Я не знаю, – говорю я. – Но может быть, в сущности, ты права. Мне правда очень жаль.

– Не надо ни о чем жалеть. Со мной все хорошо. В жизни полным-полно такого рода инцидентов.

Я поднимаю руку, и она прижимается к моему плечу. Через несколько минут, спустившись, Венсан улыбается при виде этого, и тогда поднимает руку Анна, и он прижимается к ее плечу. Мы не разговариваем, смотрим на огонь. Потом я оставляю их и иду спать.

Бывало, я задавалась вопросом, когда он был еще безусым юнцом, да и позже, по разным поводам, не происходит ли что-то между ними, но так никогда и не узнала ничего об этом наверняка и сегодня утром ненамного продвинулась, я не знаю, спали ли они вместе, или он лег на диване, и вряд ли когда-нибудь узнаю, потому что, как я ни всматриваюсь в очередной раз в поисках малейшего знака с их стороны, не замечаю ничего необычного, кроме мелких нежных жестов, которыми они обмениваются, с тех пор как он родился, и которые не говорят мне ничего такого, о чем бы я уже не знала.

Венсан ушел за всем необходимым для ребенка, и, когда я спускаюсь, Анна держит его, точно хрупкое сокровище, у своей груди, склоняет к нему лицо, грациозно танцует с ним, такой нежностью и любовью, просто можно поклясться, что она как минимум мать, – но зная о драме, которую она пережила уже дважды, об этой открытой ране, которая не заживает и становится все глубже, я держусь в стороне, не вмешиваюсь, и когда Венсан возвращается и они думают, будто сейчас одни, я жадно высматриваю взгляд, прикосновение, детали, которые могли бы их выдать, но они сильны. Это почти смешно.

Довольно, впрочем, гротескным оказывается дуэт, который они образуют над Эдуардом, как если бы он был их ребенком, этот их безумный дуэт. Я говорю, что иду пройтись, но буду поблизости.