Она читала на ночь

Аттоку он решил ничего не сообщать. Лучше сразу доложить об успешно проведенной операции, принести Величайшему победу на блюдечке. Тогда Атток оценит храбрость предводителя космозахватчиков и сам призовет его на место ненавистного Лейтара. Хортис играл с огнем, но чувство опасности было для него привычным и даже вызывало приятное возбуждение. Он желал как можно быстрее осуществить задуманное.

Решение было принято – он уничтожит Лейтара и Фария одним ударом, чего бы это ему ни стоило.

Настало время действовать.

Филипп явился домой чернее тучи.

Первой его мрачное настроение заметила Ганна. Вчера она, сославшись на недомогание, отпросилась домой.

– Что с тобой, Ганна? – забеспокоилась Юля. – Давай давление измерим. Я тебе лекарство дам. Куда ты пойдешь? До твоих Дубков добрых полтора километра шагать. Ложись лучше, отдохни.

Но Ганна неожиданно заупрямилась.

– Нет уж, – заявила она. – Мне домой надо. Хата больше месяца без присмотра. Беспокоюсь я… вот и захворала.

На самом деле хата волновала Ганну в последнюю очередь. Она решилась тайком от Юлии Марковны разобраться, что происходит с хозяином. А для этого нужно было наведаться к Михеевне. Вот только жива ли бабка? Ей, должно быть, годков девяносто стукнуло. Могла и помереть.

Но Михеевна, к счастью, пребывала в добром здравии. Она сидела на завалинке и грела на солнце старые косточки.

– Доброго здоровьица, – поклонилась Ганна, подходя к покосившемуся, крытому соломой домику Михеевны.

– Слава тебе, Господи, – прошамкала беззубым ртом бабка.

Она еще больше усохла с тех пор, как Ганна последний раз ее видела. Из-под низко повязанного белого платка на гостью смотрели два хитрых черных глаза.

«Чур, чур меня», – подумала про себя Ганна, мысленно осеняя себя крестом. Она побаивалась Михеевны, но больше обратиться было не к кому.

– Мерзну я, – пожаловалась бабка, плотнее запахивая старый жакет. – Кровь вялая стала.

Ганна не нашлась что ответить и протянула Михеевне завернутый в чистую тряпицу кусок сала и испеченный утром пирог.

– Это гостинец тебе, – сказала она.

– Пойдем в дом, – прошамкала Михеевна, сползая с завалинки. – Там расскажешь, с чем пожаловала.

В доме стоял полумрак. Маленькое окошко было прикрыто старой вышитой занавеской. По стенам висели рушники, в красном углу у огромных темных икон теплилась лампадка.

Михеевна уселась на длинную деревянную лавку.

– Ну садись, что ли, – сказала она Ганне. – Чего стоишь, как сирота неприкаянная?

Ганна робко примостилась на краешек лавки, вздохнула.

– Я к тебе за советом. Про одного человека узнать хочу. Вот, гляди, – она положила перед бабкой фотографию Филиппа. – Это он.

– Ладно, – кивнула Михеевна. – Скучно мне. Давай побалуемся. Неси свечки!

Она показала на старый, темный от времени деревянный шкаф. Ганна поспешно вскочила, принесла все необходимое и уселась напротив.

Бабка что-то быстро и глухо забормотала, зажгла свечу и начала водить ею над фотографией.

– Женатый! – сказала она. – И еще раз женатый. Ребенок есть… мальчик. Болеет. Но это ничего, пройдет.

Ганна не знала о первом браке Филиппа и залилась краской. Ей казалось, что она подслушивает чужие тайны. Слова Михеевны неприятно поразили ее.

– А ты его любишь! – вдруг заявила бабка, прищуривая глаза. – Любишь…

Сказанное как обухом по голове ударило Ганну. Она вся вспыхнула и затряслась от возмущения. Совсем старуха из ума выжила, раз болтает такое!

– Да ты не бойся, – усмехнулась беззубым ртом Михеевна. – Чего всполошилась? Нешто любить грех?

– Вот те крест… – судорожно перекрестилась Ганна. – Я об нем как о мужике и не думала! Разные мы. Да и возраст у меня… Какая любовь? Ты что, Михеевна? У него жена, ребенок! А мне мужики сроду не надобны были.

– Дура ты, баба! Любовь не спрашивает. Ей и возраст нипочем, и все остальное. Этого стыдиться не надо. Божье дыхание тебя коснулось, а ты орешь, будто тебе на мозоль наступили. Одно слово, дура!

Ганна чуть не заплакала, так ей стало неловко. Не надо было ей сюда идти. Так нет, принесла нелегкая. Теперь придется сидеть, слушать бабкины глупости.

Михеевна тем временем продолжала водить свечкой над фотографией Филиппа.

– С женой у него неладно… Холод чую. Крепко его отвернуло от супружеской постели.

– Что? – насторожилась Ганна. – Что отвернуло? Ворожба чья-то?

Михеевна покачала головой, задумалась.

– Ворожбы не вижу… Тут другое. Не пойму… вроде молодица есть, а вроде как и нету. Пустота впереди. Пустота и слезы. Нехорошо… Пусть Бог милует!

Бабка поставила свечку и закрыла глаза. Ее сморщенное личико в сумраке горницы было похоже на глиняную маску.