Она что-то знала

Родители её жили грязненько, попивали, нуждались, и образом счастья надолго стал у Алёны праздничный вечер у соседки Тамары (день рождения старшего сына) – круглый стол, застеленный белой скатертью, «Киевский» торт на блюде, синие с золотом, «кобальтовые» чашки. Семья. Постепенно образ удалось воплотить – и чашки купила, и белую скатерть, и даже завёлся стол, хоть и не такой обширный, как у Тамары. Получилось. Мещанское счастье – а бывает, что ль, другое? Так вот нет же, муж ушёл, уходил трудно, с рецидивами, с обещаниями, и Алёна сидела на крючке плотно, надеялась, хотя давно догадывалась об истинном положении дел. Они любили то, что поджигало кровь, давало иллюзию полёта, могущества, воли. Они любили алкоголь, машины, бизнес, азартные игры, спорт, секс. Попить чаю на белой скатерти – ну да, можно раз в месяц, ничего, в качестве отдыха. Но то, что поджигало кровь, было куда сильнее. Главнее. Алёна тоже, бывало, чего-то хотела, о чём-то мечтала, но ей никогда было даже не представить себе, какой гормональный пожар, какая буря желаний бушуют внутри рядом живущих мужчин. Самые слабенькие, и те – ради алкогольного полёта растаптывали семью, а уж сильные отваживались и на уголовные преступления, могли запросто уничтожить чьё-то досадное, мешающее полёту тело, бестрепетно прихватить чужие деньги или казённое имущество. И это были не единицы, а десятки, сотни тысяч особей! Фантастический пожар их алчности горел вокруг Алёны, рядом с Алёной, и она в ужасе озиралась: как сберечь своё маленькое имущество?

Она боялась стать «сухой розочкой». Так Алёна называла субтильных жёнушек, которых мужчины брали замуж в их двадцать лет, а потом, после рождения ребёнка, напрочь переставали поливать. Они, оставаясь вечными девочками, сохраняя жалкий и нежный силуэтик, по-девичьи подкалывая волосы и одеваясь в те же свитерочки, засыхали до прозрачности цветочков из гербария. Старые замужние девочки, сухие розочки. После пятидесяти их в охотку, с хрустом, кучами сжирала смерть. Алёна зря боялась, она по природе своей не могла засохнуть, риск был в том, что тесто, из которого она была замешена, прокиснет, вспучится и расползётся бесполезной массой, бездарно подгорая в огне материнских тревог. Она решилась. Она уехала с Огурчиком в Горбатов и увезла детей.

27щ

В одном из далёких углов России есть город, который как-то особенно говорит моему сердцу. Не то чтобы он отличался великолепными зданиями, нет в нем садов семирамидиных. ни одного даже трёхэтажного дома не встретите вы в длинном ряде улиц, да и улицы-то все немощёные; но есть что-то мирное, патриархальное во всей его физиономии, что-то успокаивающее душу в тишине, которая царствует на стогнах его. Въезжая в этот город, вы как будто чувствуете, что карьера ваша здесь кончилась, что вы ничего уже не можете требовать от жизни… Из этого города даже дороги дальше никуда нет.

М. Е. Салтыков-Щедрин. Губернские очерки

В конце мая, нежарким днем, поезд «Санкт-Петербург—Саратов» подходил к Тамбову.

Его уже поджидали внушительные женщины тамбовщины, в основном бывшие и настоящие труженицы Мичуринского прядильного комбината, торговавшие в проходящих поездах косынками из козьего пуха, поясами из собачьей шерсти и пёстрыми, жизнерадостными гетрами из шерсти овечьей. К лету ассортимент пополнялся шарфами и носками из ириса и хлопка. Привычно распределившись по длине поезда, чтоб у каждой был свой кусок торгового пространства (давно договорились, выскочек опускали жёстко), тамбовские женщины, навесив на руки товары, готовились к сеансу. Анна, уже стоявшая в тамбуре с лёгким чемоданчиком, подумала, что на обратном пути надо непременно что-нибудь купить. И товары, и торговки выглядели аппетитно.