Она моя

В какой-то момент понимаю, что с Гордеем так будет всегда. Отца тоже никогда дома не было, но за него мне не приходилось столь сильно беспокоиться. Должно быть, в своей родной стране я саму опасность воспринимала трезвее. Там много союзников, все кругом схвачено. Тут же… Я не знаю, кто друг, а кто враг.

Таир, Таир…

Ну, почему он не позвонил мне? Если бы я услышала хотя бы его голос, уверена, было бы гораздо легче.

«Верь мне и в меня…»

Я стараюсь. Скоро все это закончится, и мы вернемся на родину. А там… Я уверена, Тарский с папой сумеют договориться. Между ними всегда было уважение и понимание. Если я попрошу, раздел власти разрешится мирно. Гордей ведь не какой-то стервятник, у него есть принципы. А папа… Не может он пойти против моих интересов.

День проходит не легче. Под вечер готова плакать от бессилия. Задавить слезы получается только злостью.

Ну, вот что, ему трудно позвонить???

Нет, парочка горячих капель все же стекает по щекам. Я их сердито размазываю и смотрю обвинительно на ни в чем не повинного Федора.

— Так ведь нельзя… Нельзя так, — голос предательски дрожит. — Он должен позвонить, правда? Позвонит?

— Я не знаю, Кать.

Вижу, что и сам как на иголках вторые сутки.

— Бедный ты, Федя, бедный, — выговариваю, не определяясь с интонациями: то ли ругаю, то ли проявляю милосердие. — Не повезло тебе.

— С чем?

— Со мной.

— Не выдумывай, — у него еще хватает благородства улыбаться.

— Раз ты знаешь Тарского с пеленок, расскажи мне о нем что-нибудь позитивное, — пытаюсь переключиться, иначе точно выйду из берегов. — Он ведь был маленьким? Он правда был маленьким?

Бахтияров смеется.

— Соразмерно со мной он всегда был как двустворчатый шкаф против тумбочки. Но судя по тому, что мы оба посещали сад, он все же был ребенком.

— Слава Богу! А то я иногда думаю, что он прилетел с какой-то другой планеты.

— Если и прилетел, то в младенчестве.

Тут уже вместе смеемся.

— А у Тарского раньше были отношения? Ну, в смысле — прям серьезные? — спрашиваю для себя самой неожиданно.

Будто мало мне переживаний, я решила еще и ревностью озадачиться.

— Ничего такого не припоминаю, — пожимает Федя плечами.

Вижу, что не лукавит. И раз уж мы ступили на тропу откровенности, спрашиваю следующее:

— Почему он так разозлился из-за этого рисунка? Как это связано со мной?

Вот после этого вопроса Бахтияров отводит взгляд и готовится изворачиваться.

— Там до рисунка проблем хватало, — проговаривает то, что я чувствовала. Накопилось? — Плюс Гордей не любит, когда что-то происходит за его спиной. Надо было мне спросить у него.

И все же это не все. Я уверена, что существуют серьезные причины. Раздосадованно качаю головой.

— Федюня, я слышала, что он говорил, — ставлю перед фактом. — «Если ее «понесет», голову с тебя сниму», — сама не ожидала, что эта фраза настолько врежется в память. — Это обо мне? Что значит? — по коже озноб проносится.

Лицо Федора приобретает пунцовый оттенок.

— Сложный момент, — бросает неопределенно.

Знаю, что именно он может дать мне ответы, стоит только надавить. Но, по правде, не могу понять: нужно ли мне это? Почему-то есть ощущение, что эта информация неприятная. Готова ли я к ней? Не уверена. Да и… Как-то все это неправильно: снова поднимать эту тему в обход Тарского. А как правильно — не знаю.

— Ладно-ладно, не говори ничего, — порывисто отмахиваюсь. — Давай лучше попрактикуемся с польским.

Какое-то время натуральным образом себя «насилую», пытаясь концентрироваться за новых фразах, тогда как все мысли расползаются и устремляются в одном направлении.

— Надеюсь, мой акцент в польском не столь явен, как твой в русском, — шучу даже. Хотя чувство такое, что на каждом выдохе сердце останавливается — за окном уже темень беспроглядная. Неужели впереди еще одна ночь без Гордея? А если не одна? — Что скажешь?

Федя, конечно, намного добрее меня. Увиливает.

— Слегка заметен на некоторых словах. Вот где окончания — ен и — ом проговариваешь слишком четко. В быстрой разговорной речи поляки сглаживают, как будто бросают на гласной.

— Угу, — киваю. — Замечала что-то такое. Сейчас попробуем.

В груди такой холодец, в голове полнейшая сумятица, а я пыжусь, старательно проговаривая эти слова. Только бы не расплакаться, не захлебнуться в собственной горечи, не поехать кукухой… Знаю ведь не понаслышке, как это бывает.

А потом… Тарский неожиданно появляется, тогда как я уже отчаялась его сегодня увидеть. Разом обо всем забываю. Такой восторг захлестывает, кажется, что вибрации из моей груди воздух колышут. Словно одна я, маленькая часть бытия, мир сотрясаю. Перед глазами все плывет, но это слезы радости. Бросаюсь Гордею на шею. Он обнимает в ответ, и я, подпрыгивая, обхватываю его еще и ногами. Целоваться на глазах у Федора не осмеливаюсь, и пару секунд спустя мой рот вываливает на Тарского тонну информации и миллион вопросов.