Она моя

Бедный священнослужитель. Таких идиоток, как я, ему, очевидно, еще не встречалось. Мой напор и откровенный бред явно приводят его в замешательство, но он все же достаточно быстро с этим справляется.

— Если ты осознала, что является грехом, всей душой воспротивилась этим порокам, ты на пути прощения и очищения.

— Да-да-да, — шепчу не в тему и снова оглядываюсь. Федор на том же месте, пристально за нами наблюдает. — Хочу войти в алтарь! Это поможет мне обрести покой, — дергаю за позолоченный рукав.

Увидев глаза батюшки, мысленно прошу у него прощение. Надеюсь, он не сложит сан после общения со мной.

— Не положено, дочка.

— А рядом с алтарем? — осторожно тычу пальцем в нужную дверь.

— Это подсобка.

— Подходит! Вот мне туда надо. Я через стену напитаюсь. Заведите меня.

Чтобы получить согласие до того, как батюшка придет в себя, вновь хватаю его за руку и сама тащу к злосчастной двери. Помня о неусыпном наблюдении со стороны Федора, создавая видимость каких-то особых обрядов, склоняю голову и накидываю себе на голову кусок вышитой рясы священнослужителя.

— Быстрее, — шепчу достаточно громко и слишком нервно.

Кажется, еще немного, и батюшка вызовет неврологическую скорую.

Господи… Помоги же мне…

Тихо щелкает замок, и я, наконец, оказываюсь внутри небольшого помещения.

— А теперь мне нужно уйти, — сообщаю в ту же секунду, как дверь закрывается. — Вы должны мне помочь. Не выходите какое-то время обратно, чтобы тот мужчина, с которым я пришла, не бросился меня искать. Иначе… — неосознанно отмечаю, что священнослужитель моложе, чем мне вначале показалось. Наверное, у него есть жена и дети. Должен же он сжалиться надо мной. — Я в беде!

— Хорошо, дочка. Я помогу тебе.

С облегчением выдыхаю часть скопившегося напряжения.

— Простите, если оскорбила своими эмоциональными и глупыми речами. Мне жаль… — последнее, что говорю, прежде чем выскочить на улицу.

И едва я хватаю губами морозный воздух, кто-то хватает меня за руку и уволакивает в сторону жилых пятиэтажек. Нет возможности даже пальто застегнуть. Все силы уходят на то, чтобы подавить желание закричать. Пришла ведь добровольно. Хочу получить ответы, иначе уже не успокоюсь. Молчу, пока петляем по улочкам, уходя все дальше от церкви. Но, как только садимся в автомобиль, припаркованный в каком-то закоулке, разворачиваюсь к Янушу и требую:

— Говори. У меня не так много времени.

— Гордей Тарский, — выдает ухмылку, от которой меня пробирает озноб, — агент спецслужбы.

Эта информация — словно ушат холодной воды. Обрушивается, махом сбивая все мысли и чувства. Заковывает тело в ледяную корку. На долгое мгновение умертвляет. Смотрю на Мельжеца без всего живого. Просто смотрю и как кукла хлопаю ресницами.

Когда же грудь обжигает первыми эмоциями, понять и осознать все и сразу не получается.

— Это невозможно… Он у папы… Что за бред? — выдыхаю потерянно. По щеке вдруг тянутся слезинки. Со смешком смахиваю их. Сглатываю. Прочищаю горло от саднящего кома, чтобы иметь возможность что-то говорить. Кажется, без слов не сложу эти пазлы. — Мусор, что ли? Мусор? Нет… Ну, бред же… Мой Тарский из «погонов»? Бред… Бред… Бред… — повторяю бесконечно. — Я не верю… Не верю… — не хочу верить.

— Не просто мусор, — в то время как меня трясет, Януш явно доволен произведенным эффектом. — Майор разведки. Секретные спецоперации.

— Как Джеймс Бонд? — снова смеюсь, хотя мне ни черта не смешно.

— Именно, — восклицает с каким-то скрежещущим весельем.

Секунда тишины, и салон разрывает наш дружный хохот. Гогочем, как обезумевшие, пока из глаз не брызгают слезы. В легких заканчивается кислород, а горло раздирает едкое жжение.

— Не надо так шутить, — сипло прошу я, когда удается успокоиться. Вроде слезы утерла, и смех отпустил, только трясет всю, словно голой на сорокаградусном морозе нахожусь. — Не смешно.

Это просто дурной сон…. Просто дурной сон…

Не хочу, чтобы Януш еще что-то говорил. Хочу, чтобы исчез к чертям и сгорел в аду! Но он говорит.

— Гордей обхаживал твоего отца три года. Все покушения на тебя были провокацией, чтобы вывезти из страны.

— Зачем? — едва нахожу силы, чтобы выдохнуть.

Прижимаю к губам ладонь, иначе кажется, что закричу. А может, стоит… Выплеснуть скопившийся ужас. Вдруг полегчает? Отнимаю ладонь, но крик стынет в груди. Словно булыжник оттягивает легкие и не дает вытолкнуть наружу всю ту боль, что сейчас разрывает.

— Катрин, Катрин… — а вот Януш снова смеется. — Твое личико нужно было для приманки Потоцкого.

— Почему именно я?

Разве он не видит, что я на грани? Разве не может солгать? А еще лучше — заткнуться!

— Потому что Потоцкий много лет был любовником твоей мамочки. А ты, Катрин, на нее так похожа.

Можно ли чувствовать себя хуже? Можно, когда в голове, словно огненные вспышки, загораются образы. Вот откуда я помню эти глаза — мама его рисовала. Лицо другое, но глаза… Содрогаюсь всем телом. Обхватываю себя руками и принимаюсь непроизвольно раскачиваться.