Она (Новая японская проза)

— Да нет, художник жил с восточной стороны, а я говорю про западную. Посреди рощи, за болотцем с крабами. Там была девочка, моя ровесница. Ты ее тоже, должно быть, видела.

— Ну-у… — протянула неопределенно мама.

— Я снова встретил ее сегодня. Здесь, в хосписе.

Ответа не последовало. Вскоре послышалось ее

сонное дыхание.

Той ночью я видел сон. А может быть, это и нельзя назвать сном. Явившееся мне было гораздо более живым и свежим. Утром у меня даже было такое чувство, словно я не спал совсем. Тогда, ночью, я ощущал все — малейшее движение ветра, звуки, смену эмоций. И в то же время почему-то в моем сознании маячил темный потолок больничной палаты, я слышал скрип кровати и мамины разговоры во сне. В картинах же моего «сновидения» не было ни малейших искажений действительности, что сохранилась в памяти.

Мы с ней на террасе. Не у нее дома, у нас. Это абсолютно точно, потому что в саду висят качели, которые отец привез из-за границы. Они изрядно заржавели, так как братишка уже давно перестал на них качаться.

Я выполняю летнее задание — рисую с натуры. Рядом она, конечно с вышиванием.

— Каждый год это задание здесь делаю. Все время одно и то же. Рисуешь рощу, небо, потом, как положено, скворечник добавишь — и порядок.

Я выдавил на палитру остатки зеленой краски.

— А ты уже летние задания все сделала?

— Сочинение о прочитанном написала, свободную тему тоже. Осталось половину упражнений доделать.

Даже во время разговора руки ее не останавливались.

— Да обойдется. Если сказать, что из-за астмы не смогла, то в общем-то прощается.

На ней легкое платье в клетку. Без рукавов, широкий подол лежит полукругом. Правый карман немного оттопырен. В нем ингалятор. По плечам вьют волосы. Непринужденно вытянутые белые ноги очень тонкие, но чем-то неуловимо трогательные. Рисовать мне давно наскучило, но ведь если бросить, то как тогда сидеть с ней вдвоем? Поэтому я продолжаю постукивать кистью по бумаге и время от времени — так, чтоб это выглядело естественно, — поглядываю на нее.

Из комнат появляется мама, приносит лимонад и кастеллу.

— Большое спасибо.

Девочка тут же по-взрослому делает легкий поклон.

— Захотите добавки — говорите, не стесняйтесь.

Мама еще молодая. Красивая, вся в чудесных украшениях. Под блузкой угадывается высокая грудь. У нее сейчас есть все то, что моя нынешняя мама уже утратила. Мама кашляет. Кашель такой, Словно что-то осыпается внутри ее маленького увядшего тела. Как бы не проснулась, тревожусь я, и настороженно прислушиваюсь в темноте.

— Что ты вышиваешь?

— Девочку, мельницу и цветы. Будет сумка для музыкальных занятий.

— А что это у тебя на пальце — вроде колечка в шишечках?

— Это наперсток. Им не больно иголку проталкивать.

— Неужели вышивать так интересно?

— Я и сама не знаю, интересно или нет. Просто занимаюсь этим, когда хочется побыть совсем одной.

Тогда я вижу только свои пальцы и кончик иголки. И чувствую себя свободной.

Ее пальцы проворно двигались по полотну. Чего они только не делали! Распутывали нитки, разглаживали материю, втыкали иголку и опять ловили ее за кончик…

— Хочешь тоже попробовать? — Она неожиданно подняла лицо.

Смутившись от внезапного предложения, я проглотил весь оставшийся лимонад. Кивнул я, конечно, не потому, что меня интересовало вышивание, мне хотелось хоть немного приблизиться к ее рукам.

— Пяльцы держи ровно. Попробуй вышить здесь, бантик в волосах. Иголку протягиваешь вот так, снизу. Смотри, должен получиться крестик. Нитку сильно натягивать не надо, вот так примерно.

Она расстелила вышивку у меня на коленях. Наши пальцы оказались совсем рядом, и мной овладело ощущение, будто я держу ее за руку.

— Так, теперь сюда… А дальше вот сюда…

Я не смотрел ни на какой бантик. Я видел только ее. Лишь чуть подвинуть руку, и можно было бы прикоснуться к ней. Но даже вот так, совсем рядом, ее хрупкие пальцы ускользали от меня.

— А ведь недурно. Смотри, как получилось — миленькая вещь.

На ней дрожал солнечный свет, просачивающийся сквозь деревья.

Она безмятежно улыбалась, но казалось, что радость в ее взгляде в любой момент может смениться печалью. Откуда-то непрестанно доносился птичий гомон.

Сейчас эта картина исчезнет. «Сон» кончится. Я это предчувствую. Напрягаю изо всех сил зрение. Между мальчиком и девочкой чуть в стороне стоит красная корзинка для рукоделия вроде тех, с которыми ездят на пикник. Где-то я ее видел. Ах да. Она была у нее в комнате для волонтеров.

Как-то незаметно девочку сменяет Она сегодняшняя. Глядящая со мной в саду на море, смущенно поправляющая подол платья. Стоит мигнуть — и вновь возвращается двенадцатилетняя девочка. Какая же из них сейчас передо мной? Я чуть не произнес это вслух, но тут же понял собственную глупость. Это ведь одно и то же. Никакой разницы…

Мама постепенно слабела. Все меньше могла есть, все короче становились прогулки, все медленнее речь. Напротив, болеутоляющих требовалось все больше и больше. Мы уже не менялись с ней десертом. Мама настаивала, чтобы я съедал обе порции. Каждый раз при этом мы вспоминали ее давнюю приговорку: «Не будешь много есть — большим не вырастешь».