ОНА. Новая японская проза

- A-а, ты про тот. А то я не понял. Ну, это очень просто. Пошел в дождливый день в супермаркет, зонтик оставил на входе. Назад иду - нету. Тогда служитель выдал мне этот. Кто-то из посетителей забыл. Другого, говорит, не было.

- А женский одеколон?

- Ой, я в этих делах полный профан. Привезли в подарок из-за границы. Я им ванну опрыскиваю, чтоб пахло хорошо,

И тон такой естественный-естественный. До неестественности.

На шкафу я обнаружила две фотографии. Снизу видно только, что со стены сняты давно - пыли много. Однажды, когда Жюли принимал душ, я затеяла такую легкую уборочку. Приставила к шкафу стул и подсмотрела. Чуть не рухнула. На одной фотографии Жюли с какой-то бабой. Крупным планом. На другой они же, но (господи боже!) в голом виде. Закинула фотографии обратно, поскорее слезла. Баба большеротая, длинные прямые волосы, постарше Жюли будет. Он большой театрал. Наверно, какая-нибудь неудачливая актриска или танцовщица.

Ладно, думаю, не будем ворошить прошлое. А у самой руки трясутся, пылесос ходуном ходит. Откуда-то из желудка ком такой черный к горлу подступает.

- Что с тобой?

Оборачиваюсь - стоит. Увидел мое лицо, голову в плечи вжал и попятился.

Я молча тычу на шкаф.

- Не понял.

- Ах, ты не понял?! - говорю. - А кто там на фотографиях, не ты?

Тут до него наконец доходит.

- Да ладно тебе, - говорит. - Откопала старье какое-то. - Подходит, обнимает за плечи, усаживает на диван. Да еще улыбается, гад. Снимает с полки толстую книгу. «Жизнь Джона Леннона». Листает, показывает. Те самые фотографии, только уменьшенные.

- Это же Джон и Йоко, дурочка. Не узнала? Фотографии-то знаменитые. Приятель-фотограф увеличил и подарил.

Теперь сама вижу. Плачу и смеюсь одновременно. Диафрагма дрожит, трудно дышать. Вместе со слезами вытекают все силы, Мягчею. Но какой-то осадок все же остается.

- Неужели я так похож на Леннона?

- Конечно, было темновато. Но что-то общее есть. - Я уже просто смеялась, без слез. Жюли тоже хохотал в голос, что с ним случается нечасто. Глаза только не смеялись. И, боюсь, у меня тоже.

Вечер воскресенья. Возвращаюсь домой, к папику. Садимся как ни в чем не бывало за стол. Тот из нас, кто больше устал за день, закатывает обычную истерику. Второй терпеливо ждет, пока буря пронесется. Такой примерно расклад.

Раньше мы с папиком иногда за целый день слова друг другу не скажем, и ничего, все нормально. Это я уже потом поняла, что, когда можешь спокойно молчать, это здорово. Когда же началась эпопея с Жюли, воскресный ужин превратился в муку: каждая пауза давила на психику. Даже во рту пересыхало. Спасибо, пиво выручало. А как слегка поддам, язык развяжется, сразу начинаю нести то, чего не следует. Например, спрашиваю:

- Все ворон лепишь?

У папика обычай такой: когда не в духе, ваяет нечто воронообразное. Это у него называется «абстрактный образ в полуконкретной кристаллизации». Но похожи эти образы, как их ни поверни, на каких-то облезлых ворон.

Папик берет легкую хандру и лепит из нее черного жалкого вороненка. Большие творческие кризисы превращаются в здоровенную мраморную ворону а-ля Генри Мур. Когда папика бросила мамочка, он сварил из колючей проволоки свирепое пернатое в человеческий рост - в стиле Джакометти. Все дело в том, что студентом, страдая от несчастной любви, папик часами просиживал на берегу пруда и смотрел на ворон, стаями собиравшихся на голых ветках. И с тех пор заразился вороньей болезнью на всю жизнь.

- Никакие это не вороны, - отвечает мне папик.

- А соседский мальчишка посмотрел на твое последнее творение, которое ты выставил во двор, и кричит; «Ворона! Ворона!»

- У мальчика нет художественного воображения.

- Да ты хоть знаешь, как наш дом зовут соседи?

- Мало ли что идиоты скажут. Они в любой абстрактной работе видят лишь гору Фудзи.

- «Вороний дом» - вот как.

- А что плохого в изваянии вороны?

- Никто не говорит, что это плохо.

- Чего ж ты таким тоном спрашиваешь: «Все ворон, мол, лепишь?».

- Констатация факта, только и всего.

- Это не констатация, а выпад в мой адрес.

А у самого уже губы трясутся. Вижу: дело принимает опасный оборот. Хочу перевести на шутку, а вместо этого выпаливаю:

- Я? Выпад? Это ты мне без конца гадости говоришь! Воронами этими своими все заставил! Мне назло, да?

- Я творю тебе назло?! А ты свои картинки что, тоже мне назло малюешь?

- Очень может быть!

Со стола летит посуда.

- Дура! Не смей так говорить о творчестве!

Голос у папика, как надтреснутый колокольчик.

Бац! Щека у меня вспыхивает огнем. Последний раз он меня ударил, когда я раскрасила красками его новую скульптуру. Мне тогда было пять лет. Я сижу, разинув рот. Потом чувствую боль.

Посуда со стола у нас летала и раньше, но такое… Почему-то я ощутила странное удовлетворение. Знаете, есть несчастные дети, которым надо, чтобы родители их били. - пусть хоть так свою любовь выказывают. Неужто я всю жизнь проживу этаким несчастным ребенком?