Она так долго снилась мне...

Я переходил от удивления к нетерпению, от надежды к глубочайшему отчаянию. Каждый рождающийся день нес в себе обещание, но к вечеру надежда угасала. Время делало свое дело: оптимизм иссякал, силы таяли. Я чувствовал себя полным идиотом. Вспоминал слова, что написал ей, и с каждым разом они казались все более выспренними и претенциозными.

Как я мог надеяться, что когда-нибудь буду что-то для нее значить? Как я мог поверить, что мой роман для нее так важен? Как я мог писать такие напыщенные письма? И как отныне я смогу жить без надежды когда-либо ее увидеть?

Конечно, я мог бы ей написать, предложить ей свидание, все объяснить, признаться в любви. Но ее молчание и ее исчезновение говорили о том, что я ей не интересен.

Я целыми днями ничего не делал. Не читал, не гулял, не отвечал на звонки, не общался с друзьями. Целыми часами, забывшись, сидел в своей комнате и боялся пошевелиться, словно любое движение могло причинить боль. На работу я ходил безо всякого удовольствия, просто чтобы не подводить мсье Гилеля.

Между тем моя финансовая ситуация ухудшалась. Пришел судебный пристав, принес предписание об оплате. Я отдал ему все деньги, какие были на руках, чтобы оттянуть время. Но, по правде говоря, мне было на все наплевать. Реальность имела надо мной все меньше и меньше власти. Был ли я в самом начале депрессии, которая постепенно изолирует вас посреди повседневности и тогда тоска с тревогой могут грызть вас, как хотят и сколько хотят? Если от друзей мне еще удавалось скрыть свое состояние, поскольку мы встречались редко и нерегулярно, то мсье Гилель с каждым днем беспокоился все сильнее. Беспокойство его, скромное и сдержанное, выражалось в исключительной предупредительности.

— Ты неважно выглядишь, Иона, — сказал он с видом опытного доктора на приеме.

— Не высыпаюсь, — буркнул я, глядя в сторону.

— Если дело в той девушке, — заметил он нарочито небрежно, — ты зря так себя изводишь.

Я предпочел не ответить.

— Я знаю, что она вернется, что ты вскоре о ней услышишь.

Я чуть было не вспылил, чуть не сказал, что не нуждаюсь в его сочувствии и мне надоел его непрошибаемый оптимизм. Но смолчал: слишком уж я уважал старика и, в конце концов, меня тронула его забота.

— Благодарю вас, — пробормотал я, делая вид, что заканчиваю аннотацию очередной книги.

Он не стал настаивать и отошел, что-то бормоча себе под нос.

Я злился на себя, что не смог ответить ему как-то потеплее, подушевнее, что закрылся и не смог скинуть обручи тоски, сдавливающие меня все сильнее.

ЛИОР

Врачевательница душ… Именно это замечание прояснило мои мысли, вывело меня на верный путь, может быть, даже спасло. Эльза, сама того не желая, прояснила мне многое, что я не хотела замечать.

Нет, я не была влюблена в Рафаэля Скали.

Нет, я не старалась привлечь его внимание.

Нет, я не собиралась как полная дура пытаться его соблазнить.

Я просто позволила вырваться наружу моему темпераменту, моим убеждениям и жизненным ценностям. Я поступила с Рафаэлем Скали, как поступала с пациентами. Если в данном случае он сам не умирал, то его талант, его писательское предназначение угасали на моих глазах. Об этом мне сказал старик-букинист, и я не могла остаться равнодушной. Когда мсье Гилель предложил мне встретиться с автором, я категорически отказалась, без колебаний и сожалений. Но узнав, что Рафаэль Скали переживает тяжелый период в жизни, что он снедаем сомнениями по поводу своего таланта, я и вбила в голову, что надо с ним как-то связаться. Вот и доказательство, что меня заинтересовал не мужчина, а писатель, автор любимой книги. Мной двигала не страсть, но сочувствие.

Врачевательница душ, я хотела спасти все, что нуждается в спасении. Спасти его книги, которые он хотел бы написать и которые, может статься, никогда не увидят свет? Или слишком самонадеянным было счесть себя способной помочь ему и вновь обратить к писательству? Думала ли я только о себе? Ведь я знала, что есть еще другие Лиор, другие Серены, которые еще верят в любовь? Не в ту романтическую любовь, на которую намекала Серена. В любовь, наполненную пониманием, уважением, нежностью. В любовь, выразить которую могут только слова Рафаэля Скали.

Я подумала о теории книги-светоча, которую поведал мне старый букинист.

И я почувствовала, как передо мной предстает истина: моя книга-светоч находится где-то в глубинах разума Рафаэля Скали.

Он — единственный писатель, который способен ее написать.

Вот так я объяснила себе историю взаимоотношений с писателем.

— Ты все так вывернула, чтобы история казалась благородней и значительней.

— Нет, я чувствую, я знаю!

— Врачевательница душ! Придумала же! Акушерка романов, еще скажи!

— Я же не говорю, что мне дана такая власть. Просто такова причина, по которой меня тянет к этому человеку.