Они были не одни

Долгожданное солнце действительно взошло и для нас в 1944 году. Если вы приедете сейчас к нам, то увидите новый пейзаж Албании: фабричные и заводские трубы, засеянные плодородные поля там, где прежде были болота. Вы насладитесь улыбкой детей, радующихся тому, что все вокруг — для них. Вас встретят персонажи этого романа; они теперь не смахивают с лица слез страданий и нужды, теперь они выращивают золотые колосья на нивах, апельсины и яблоки в садах, тяжелые гроздья винограда в виноградниках; с каждым годом краше становится наша жизнь.

Мне очень приятно, дорогие советские читатели, признаться в глубоком чувстве счастья, которое охватывает меня, когда я подумаю, что мое произведение опубликовано на русском языке. Знаете ли вы, откуда это ощущение счастья и даже, с вашего позволения, гордости?

Это происходит потому, что я как писатель и читатель был очарован богатым миром, созданным русскими дореволюционными и современными советскими писателями; потому, что я считаю своими учителями Льва Толстого, Максима Горького, Михаила Шолохова и других.

Ныне, когда Народная Республика Албании идет по единственно верному пути, пути социалистического строительства, мне бы очень хотелось, чтобы перевод моего романа на «великий, могучий, правдивый и свободный русский язык» (заимствую это определение у вашего Тургенева) в какой-то мере помог советскому читателю познакомиться с жизнью албанского народа во времена буржуазно-феодального строя и в ней увидеть искорку большого пламени нашего народа. Мне хотелось бы своей скромной лептой содействовать укреплению дружбы между двумя нашими народами — албанским и советским.

Стерьо Спассе.

Тирана, декабрь 1957 года.

ОНИ БЫЛИ НЕ ОДНИ

I

— Знаешь, Гьика, знаешь, дружок! Присядем и немного отдохнем, а то я устал, слушая тебя… — с улыбкой сказал дядя Коровеш.

Племянник не заставил себя упрашивать, и они вдвоем уселись под деревом.

Дядя и племянник возвращались с пастушеского стана, куда отправились еще ранним утром. Дело в том, что у дяди Коровеша было неспокойно на душе из-за козла, которого — черт знает почему! — на прошлой неделе вздумалось ужалить змее. Но, слава богу, опасность миновала. Коровеш в этом сам убедился.

Старик снял келешэ^[1] и вытер голову, которая походила на ярко начищенную медную кастрюлю, лишь по бокам торчали два-три седых волоска.

— Вижу, племянничек, что я и взаправду состарился… Сделал два шага, и уже ноги подкашиваются. А каким я был раньше!.. Разве я знал, что такое усталость! Да никогда!

— Поживу с твое, неизвестно еще, каким тогда буду! — ответил Гьика и дал старику прикурить от трута.

* * *

Коровешу уже за семьдесят, хотя по виду этого не скажешь: зубы целы, на ногах стоит крепко. В доме у него порядок: пятеро сыновей, четыре дочки — все поженились, все повыходили замуж, у всех дети, кроме младшего сына Или. Правда, через несколько месяцев отец собирается женить и его. В доме живет свыше двадцати человек: мужчины, женщины, мальчики, девочки — и все трудятся. Двое в зимнее время работают в горах Горицы — добывают уголь. Двое ежегодно уходят на заработки в Дуррес — они тоже углекопы. А один даже уехал искать счастья в Австралию. Остальные — сыновья и племянники вместе с женами и детьми — живут дома, их кормит земля… Хотя все работают с утра до поздней ночи, они никогда не наедаются досыта. Своего хлеба им хватает только на четыре месяца в году, а в остальное время приходится где-то занимать деньги под проценты. Когда возвращаются сыновья, их заработок сразу же уходит на оплату процентов с долга. Так и идет: проценты нарастают на проценты, долг растет, и бедный дядя Коровеш не знает, как и когда его выплатит…

Гьике лет двадцать пять. Он племянник Коровеша, сын его сестры Мары, которая вышла замуж за Ндреко Шпати и уже лет пятнадцать тому назад как умерла. Она оставила Ндреко вдовцом с девятилетним Гьикой и дочкой Витой, которой было лишь полтора года. Как удалось вдовцу столько лет прожить без хозяйки в доме — одному богу известно! Односельчане советовали ему жениться вторично, но… Ндреко не так легко уговорить. Ему уже было под пятьдесят, и женитьба в таком возрасте представлялась ему безумием. Когда родилась Вита, он горько сетовал: маленькие дети — только обуза. Но, когда умерла жена, он всю свою любовь перенес на детей: сам их купал, стряпал на них и даже, если выпадало свободное время, обшивал их. Сердце у него разрывалось оттого, что он не мог обеспечить их всем необходимым. Как часто, возвращаясь ночью с работы на бея^[2], усталый, измученный, он заставал своих оборванных, посиневших от холода малышей спящими в обнимку у остывшего очага. Глаза у них были опухшими от слез, а лица казались окаменевшими от голода.