Они штурмовали Зимний

На третий день Иустин услышал песню, доносившуюся из коридора. Густым басом кто-то выкрикивал:

«На бой кровавый, святой и правый
Марш, марш вперед, рабочий народ!»

Вскоре в камеру втолкнули кряжистого мастерового, в разодранной рубашке, сквозь прорехи которой виднелась полосатая морская тельняшка. Иустии знал его. Это был лекальщик завода Антон Ермаков.

Сев на нары, Ермаков запел новую песню:

«Улица веселая,
Времячко тяжелое…»

При этом он пьяно притоптывал и щелкал пальцами. Увидев сидящего в углу Иустина, лекальщик вдруг умолк и спросил:

— А ты кто?

— Я, дядя Антон, арестованный.

— А кто тебе сказал, что меня Антоном зовут?

— Солодухин. Я его подручный.

— Правильно, Солодухин мой друг. Много с ним гуляно. Хочешь, я тебя матросским песням научу? — вдруг спросил он.

Иустин был рад всякому развлечению в этой полутемной камере.

— Научите, — попросил он.

— Ишь какой прыткий: «научите!» А ты знаешь, что за эти песни в тюрьму попасть можно?

— Так мы уже в тюрьме.

— Верно, — оглядев камеру, удивился Ермаков. — А ты, паренек, с перцем, — отметил он. — Хочешь, балтийскую спою? — И, не дождавшись ответа, запел:

«Грохочет Балтийское море…
В угрюмых утесах у скал.
Как лев разъяренный в пещере,
Рычит набегающий вал.

И с плачем другой, подоспевши,

О каменный бьется уступ,
Где грузно лежит посиневший,
Холодный, безжизненный труп.

Недвижно лицо молодое,

Недвижен гранитный утес,
Замучен за дело святое
Был этот отважный матрос.

Не в грозном бою с супостатом,

Не в чуждой далекой стране,
Убит он своим же собратом,
Казнен на родном корабле.

Погиб он за правое дело,

За правду святую и честь.
Снесите же, волны, народу,
Отчизне последнюю весть.

Снесите глухой деревнюшке Последний рыдающий стон, И матери, бедной старушке, От павшего сына поклон. Плывет полумесяц багровый И кровью в пучине дрожит. О, где же тот мститель суровый, Который за смерть отомстит?!»

Ермаков вытер ладонью слезы, положил тяжелую руку на плечо Иустину и сказал:

— Будут на военную службу брать, — просись в матросы. Таких товарищей, как на море, нигде не найдешь. Но не пей, Иустин: не только полиция, а и друзья презирать будут. Это точно, верь мне, на своей шкуре испытал.

От получки у Ермакова осталось рубля четыре. Он покупал хлеб, воблу, рубец и подкармливал юношу. Когда Иустина вызвали на второй допрос, старый матрос посоветовал:

— Придуряйся, ничего не говори, отказывайся от всего.

Иустин так и поступил: он делал вид, что не понимает жандармского офицера, и нес всякий вздор. Тот бился, бился с ним, потом обозлился, вызвал рослого полицейского и сказал:

— Тащи этого остолопа на улицу и дай под зад, чтобы раз пять перевернулся.

В деревне Иустин узнал, что стражники целый день искали винтовку и на огороде и у соседей, но не нашли. Юноша решился вытащить карабин из-под камней только через неделю. Он счистил с него ржавчину, смазал маслом, завернул в тряпки и перепрятал под крышу сарая.

Вскоре карабин ему понадобился. Невдалеке от деревни находилось имение тульского головы Любомудрова. Летом его управляющий нанимал девчат метать стога и жать рожь. Многие из них оставались ночевать в поле. И вот в разгар сенокоса, поздно вечером Иустин нагнал на дороге заплаканную дочку соседки, Марфиньку.

— Кто тебя обидел? — спросил он.

— Володька помещицкий, — ответила она. — Все пристает, а сегодня — хвать за плечо и тащит. Я, чтоб отстал, в руку зубами вцепилась… Он за это: «Уходи прочь, — говорит, — и больше на работу не являйся».

— Ладно, не плачь, Марфинька, я его проучу, — пообещал Иустин.

В эту же ночь он перенес свой карабин в поле и спрятал под кустом у помещичьей межи.

В субботу, пораньше закончив работу, не заходя домой, Иустин засел во ржи у проселочной дороги.

Сидел он долго, уже зашло солнце, и на небе угасали красные полосы. Наконец, показалась легкая бричка. В ней ехал с поля, насвистывая, долговязый студент — сын помещика. Он был в форменной фуражке и белой рубахе.

Иустин поднялся и крикнул:

— Стой!

Но студент не остановил бричку, а испуганно 'вско. чил и принялся нахлестывать коня. Иустин прицелился и нажал на спусковой крючок карабина. Сверкнул огонь... прогремел выстрел. Конь от испуга рванулся и понесся, как шальной.

«Промазал», — понял Иустин и дважды выстрелил вдогонку.