Они узнали друг друга

Я догадывалась, зачем Юлиану Григорьевичу понадобился этот отрывок из романа, но какой солидный ученый сопоставит научные догадки с измышлением романиста, как можно прибегать к подобным аналогиям. Мой ум, приученный к точным логическим категориям, не мирился с произвольными построениями, я отказывалась их принять.

— Зачем ты это сделал? — опросила я. — Не за тем ли, чтобы напугать и лишить меня сна?

— Ты все еще не догадалась? — рассмеялся он. — Неужели отрывок ничего твоему сердцу не сказал?

Я сделала вид, что не поняла, и тут же об этом пожалела. Он удобно расположился в кресле и отложил книгу. Разговор обещал затянуться. Я снова заметила, что время позднее, не отложить ли беседу до утра. Вместо ответа он продолжал:

— Рабовладельцы Армении под влиянием греко-римской культуры и традиций, навеянных бытом римских патрициев, покупали калек и тешились их уродством и беспомощностью. Несчастные вербовались из числа наказанных судом «вразумлением через руки, ноги, уши и глаза» — отсечением конечностей, отрезанием ушей, ослеплением и иными увечьями. Были среди знати и коллекционеры, скупавшие редкие формы уродств на потеху себе и гостям. Одна из армянских басен двенадцатого века повествует о том, как хитрый поставщик живого товара обманул царя. Обязанный доставить ему несколько наиболее редких уродов, он передал высокородному коллекционеру лишь один экземпляр: слепого калеку без руки, ноги и ушей. Сам бог освободил хитреца от своего долга царю, воплотив в одном человеке все заказанные ему увечья…

Юлиан Григорьевич помолчал, внимательно поглядел на меня, видимо надеясь что-то прочесть в моих глазах, и продолжал:

— Найденная челюсть принадлежала человеку, обезображенному насилием и жестокостью. Его скошенный беззубый рот, нечеткая и невнятная речь должны были у окружающих вызывать веселье и смех…

По мере того как я убеждалась, сколь беспочвенны рассуждения подобного рода, во мне крепла решимость ничем не обнаруживать моих подлинных чувств.

— Любопытно… интересно, — насколько позволяла моя врожденная правдивость, заметила я, — но я не стала бы утверждать, что все обстояло именно так и челюсть принадлежала шуту.

Мой собеседник выдержал эффектную паузу и сказал:

— Я бы тоже не осмелился, не будь еще одной любопытной подробности. Я узнал о ней позже, совсем недавно… Рядом с уродом современники похоронили петуха — извечного спутника шута…

Это была моя неудача. За ней последовала другая, напрасны были мои старания и труды, они не могли ее предотвратить. Я изучала объемистые труды антропологов, заглядывала в историю древних и средних веков, пыталась время от времени удивить моего учителя знанием некоторых тонкостей, известных лишь узкому кругу людей. Наука мне не давалась, и всему виной было мое глубокое неверие в полезность наших трудов. Я по-прежнему считала, что Юлиан Григорьевич безнадежно увяз в болоте, его исторические экскурсы — сущая спекуляция, и предпосылки и выводы произвольны с начала до конца.

С такой же терпимостью, с какой я относилась к исследованиям Юлиана Григорьевича, я продолжала заботиться о нем: ограждать его от ошибок, вовремя кормить, напоминать о предстоящей прогулке, передышке и необходимости навестить друзей. Он благодарил за внимание и неизменно поступал по-своему. Я молча сносила его упрямство, в надежде, что войне придет скоро конец и победа достанется мне.

Наше новое исследование не было лишено интереса. Археологи, предложившие его нам, не скрыли от нас ни имени погребенного, ни места захоронения, их удивило обстоятельство исторически и всячески не объяснимое.

На славной новгородской земле, родине веча и свобод, где одиннадцать веков тому назад положено было начало русскому государству, крупных политических деятелей, согласно обычаю, хоронили в фамильных склепах под сводами Георгиевского собора Юрьева монастыря. Во время недавних реставраций исторических мест древнего Новгорода раскопки выявили ниже уровня второго пола монастыря ряд погребений. Вопреки запрету христианской церкви, в могилах были оставлены мечи и сосуды с пищей.

Гробница новгородского посадника Семена Борисовича представляла собой кирпичный склеп, облицованный розовой штукатуркой. Само место захоронения и высокий сан умершего свидетельствовали о его несомненных заслугах, тем более странным казалось, что на ногах посадника, ниже колен, лежала железная цепь из пяти звеньев. То были не вериги, а оковы.

Юлиан Григорьевич возложил на меня обследование скелета. Это был первый экзамен после года совместных трудов, и я не без волнения готовилась к нему. Мне давно уже хотелось блеснуть своим искусством разбираться в тонкостях рентгеноскопии и в чтении рентгенограмм. Время, проведенное в лаборатории, не прошло для меня без пользы. Я многое поняла, научилась видеть на костях то, что не всякий различит, и нередко предугадывала заключение учителя.