Они узнали друг друга

Евгения Михайловна притворно вздохнула и умолкла. На ее языке это означало: «Один из нас несомненно напутал».

Душевное состояние Валентина Петровича не располагало его к долгому молчанию, а между тем по тому, с каким интересом Евгения Михайловна делала записи в блокнот, были основания полагать, что она не скоро прервет молчание.

— Была у меня удача, это так, — неуверенно произнес Злочевский, — я извлек из трупа огромное сердце в восемьсот пятьдесят граммов… Вы, надеюсь, не это имели в виду…

Она положила на стол свои узкие розовые руки и, не поднимая головы, сказала:

— Именно это имела я в виду… Вы случайно сюда забрели, — после короткой паузы спросила она, — или у вас дело к Семену Семеновичу?

Злочевский не сразу нашелся. Его прямая натура не мирилась с полуправдой: рассказать о поручении Пузырева, не упомянув о намеке на ее близость к Лозовскому, казалось ему невозможным.

— Как я сюда попал? — придумывая выход из затруднительного положения, протянул он. — Надо бы мне с ним потолковать.

Она понимающе кивнула головой и, торопливо перелистав блокнот, опустила его в сумочку.

— А он, кстати говоря, тоже хотел вас повидать… Его вызывают завтра к двенадцати часам утра к судье, — возможно, поэтому он и собирался к вам.

Она подняла на него свои глаза, и от их пристального взгляда Валентину Петровичу стало неловко. Он отложил папку, которую все еще держал под мышкой, достал гребешок и стал яростно зачесывать свои непокорные вихры.

— А с диковинным сердцем вам повезло, — добавила она, — обязательно приду посмотреть…

Снова наступило молчание. Валентин Петрович приготовился ждать. По привычке раскрыл папку, извлек научный журнал и с карандашом в руке принялся читать. Евгения Михайловна что-то напряженно обдумывала, затем придвинула свой стул ближе к Злочевскому, лукаво усмехнулась и спросила:

— О чем же все-таки хотели вы с Семеном Семеновичем побеседовать, или это секрет? Не стесняйтесь, скажите прямо.

Трудно сохранить твердость, когда ей противопоставлена сердечная простота и внимание женщины. Злочевский решил уступить, умолчав, конечно, о самом главном.

— У меня к нему частное поручение, очень важное для него… — Подумав, что этого недостаточно, он добавил: — Ардалион Петрович хочет ему помочь…

— В издании книги? — перебила она его.

— Допустим, — неохотно проронил он, внутренне недовольный, что она угадала и вынудила его таким образом признаться в том, в чем признаваться ему не хотелось. — Вам проще об этом расспросить мужа.

Она сделала вид, что не расслышала его совета, и с той же лукавой усмешкой продолжала:

— Если не изданием книги, то чем-нибудь другим… Помочь хотя бы в той неприятной истории…

— Вот видите, — не сдержался Злочевский, — мне положительно нечего вам сообщать, вы и без меня все знаете.

Он переложил папку с места на место, словно это имело прямое отношение к их разговору, и решительным жестом дал понять, что вопрос исчерпан. Евгения Михайловна с той же милой усмешкой выслушала его, укоризненно покачала головой и сказала:

— Остается полагать, что Ардалион Петрович согласился помочь Семену Семеновичу и в судебном деле… Нельзя же одной рукой сажать человека за решетку, а другой избавлять от мелких неприятностей. Согласитесь, Валентин Петрович, что это так. Тем более, что в судебной истории повинен больше Ардалион Петрович, чем кто-либо другой.

«Вы напрасно придаете такое значение бланкам анализа, заполненным его рукой, это еще мало что значит…» — хотел он ей сказать, но сейчас, когда Евгения Михайловна вместо расспросов сама начала говорить, любопытно было послушать ее. Он отодвинул недочитанный журнал и сунул в карман все еще зажатую в руке гребенку.

— Сейчас уже не секрет, — тем же доверительным тоном вполголоса произнесла она, — нечему больного Андросова увезли из больницы, когда ему стало значительно лучше. Известно также, кто и под чью диктовку написал жалобу прокурору. Всем этим мы обязаны Ардалиону Петровичу…

Уловив недоверчивый взгляд Злочевского, она поспешила добавить:

— Не беспокойтесь, он не из тех, кто пачкает свои руки в грязи, у него на то свои подставные фигуры…

Валентин Петрович не знал, чему больше удивляться — откровенности, с какой она говорит о своем муже, или новым обстоятельствам, ему неизвестным.

— Теперь вы мне скажите, — с болезненной улыбкой и голосом, утратившим прежнюю мягкость, произнесла она, — какой ценой Ардалион Петрович согласен эту помощь оказать?

Лучше бы она не спрашивала его, он не сможет ей ответить, ни за что! Сказать, что Лозовский должен уехать, чтобы оставить ухаживание за ней, — разве у него язык повернется?

— Что же вы молчите, — не унималась она, — боитесь, я выдам вас? — Она сняла руки со стола, крепко сомкнула их, и лицо ее сразу стало суровым. — Ведь он, наверно, говорил вам о моем отношении к Семену Семеновичу, сознайтесь…

Противный болтун, он обо всем раззвонил в колокола, и этот секрет Полишинеля выдал ему, Злочевскому, за сокровенную тайну. Что толку сейчас играть в прятки, он ей, вероятно, давно все рассказал.