Они. Воспоминания о родителях

В Москве меня снабдили одним нью-йоркским номером, который я долго не решаюсь набрать. У меня есть правило: если не уверен, что тебе обрадуются, лучше не спешить. Но тут был особый случай, да и времени у меня оставалось в обрез. В общем, звоню. Трубку берет женщина. Грудной, низкий, медленный голос. Меццо с заметным южно-азиатским акцентом. Вопросы задает с пристрастием: кто, зачем, по какому вопросу? Властный голос хозяйки. Узнав, что я из Москвы, замирает глухо и даже как будто неприязненно. Можно легко представить, как она накрывает трубку ладонью и шепчет в сторону: “Russia, Russia… ”. Я даже слышу это “ша-ша”. Потом уже в трубку безразлично, как в магазине: “One moment”. И через несколько секунд каким-то дальним эхом возник старческий голос, говорящий по-русски:

– Александр Либерман слушает.

Это был он! Седой Лис, великий архитектор издательской империи Condé Nast, гений глянца и гламура, приятель всех великих, муж героини поздней лирики Маяковского, легендарной Татьяны Яковлевой. Я даже вздрогнул от неожиданности. Столько у меня было приготовлено вопросов к этому человеку! Так хотелось его расспросить и о знаменитых обложках для Vogue и Vanity Fair, и о его эпохальном сотрудничестве с лучшими художниками XX века. Узнать о собственных его дизайнерских и архитектурных проектах. Ну и, конечно, поговорить о Татьяне… Я много знал о ней от нашего общего приятеля, журналиста и балетомана Юры Тюрина, который был своим в их доме и даже собирался писать с ней мемуары. Но не успел. Татьяна умерла. Собственно, поводом для моего звонка и послужила публикация в журнале “Домовой”. Узнав, что я собираюсь в Нью-Йорк, Юра сам попросил меня передать номер с его статьей.

… В трубке журчит очень правильная русская речь. Каждое слово Алекс будто медленно прожевывает своими фарфоровыми вставными зубами.

– Вы надолго приехали в Нью-Йорк?

– На четыре дня.

– Что собираетесь делать?

– Я должен написать репортаж об аукционе вещей Жаклин Кеннеди в Sotheby's.

– А, Джеки… Мы бывали у нее дома на Пятой авеню. Она была очень милая. Но я что-то не припомню у нее дорогих вещей. Ни серьезных картин, ни антиквариата. Интересно, чем же “Сотбис” собирается торговать три дня?

– Наверное, историей.

– Да, вы правы. История – это товар, который всегда в цене. А что вы хотите от меня?

Я снова говорю про журнал, вспоминаю Юру, объясняю, какая это была бы для меня честь с ним познакомиться…

Повисает долгая пауза. В какой-то момент я даже засомневался. Может, он забыл повесить трубку? Впрочем, через какое-то время он возник снова, чтобы церемонно отчеканить:

– К сожалению, я не смогу вас принять. Я болен. Журнал вы можете оставить в офисе Condé Nast на Мэдисон-авеню, 350. Мне передадут.

Разговор окончен. В памяти остался старческий голос, чуть окрашенный чем-то похожим на любопытство: какие-то новые русские, какой-то неведомый глянцевый журнал, который зачем-то пишет о нем, о Татьяне, о Джеки. Зачем? Кому это может быть интересно? И еще страх. Страх, что кто-то может нарушить сонный коматозный покой, где уже безраздельно властвовала бывшая сиделка, а теперь законная жена Мелинда. Мы попрощались.

Никогда не думал, что мне придется вспоминать ту свою давнюю “невстречу” с Александром Либерманом, но вышли мемуары его падчерицы Франсин дю Плесси Грей “Они: воспоминания о родителях”, которые вы сейчас держите в руках. Лично у меня эта книга вызывает довольно сложные и противоречивые эмоции, в чем-то схожие с теми, которые я испытывал, разглядывая выставленные на продажу вещи Жаклин Кеннеди. С одной стороны, всё это уже давняя история, с другой – налицо шокирующая достоверность интимных деталей, свидетельств, подробностей. Такое случается, когда становишься невольным свидетелем и даже соучастником чьей-то жизни или чужой тайны, которая для тебя вовсе не была предназначена. Всё-таки мы не привыкли, чтобы на аукционах торговали семейными реликвиями и любовными письмами или чтобы о собственных родителях дети рассказывали с такой беспощадной откровенностью, как это сделала Франсин дю Плесси Грей.