Они знали

Отступая от темы, скажу, что можно удивляться, почему же и я и портреты, зная правду, не открыли ее никому. Ну, конечно в первую очередь дело в том, что мы все-таки не живые существа в полном смысле этого слова и наши свидетельства едва ли могут иметь для людей хоть какой-то вес. А кроме того, сама природа наша такова, что мы вмешиваемся в дела живущих лишь тогда, когда бываем к тому принуждены их просьбой или приказом. Мы не умеем лгать, но говорим только то, что нам позволено и тогда, когда спрашивают об этом. Разумеется, никому из посещавших за последний год кабинет директора не приходило желание беседовать со мной на такие темы. Что же до портретов - они связаны приказом действующего главы школы. Поскольку сначала Дамблдор, а потом и Снейп приказали им ничего не рассказывать о том, что они видели и слышали в этой круглой комнате, когда не спали, то предшественники должны были молчать. И те, кто знал, молчали, а те, кто не знал - поддались общему впечатлению…

Что же до подлинного меча Гриффиндора, то ни разу за всю мою долгую жизнь мне не приходилось изумляться сильнее, чем когда я увидела его в руках Северуса Снейпа. Дамблдор, устроив тайник за своим портретом, рассчитывал, выходит, передать меч Гарри Поттеру. Для чего и зачем, его преемник не знал, хотя и пообещал выполнить поручение. В тот момент, когда этот человек вытащил меч из тайника за портретом, когда его пальцы сомкнулись на рукоятке, мне снова вспомнилось то, что сказал Дамблдор за три года до того. Вернувшись сюда в ночь после Святочного Бала, директор, обращаясь не то ко мне, не то к себе самому, выразил предположение, что и впрямь мы слишком уж рано распределяем детей по факультетам? Иначе как же объяснить, что гриффиндорцы становятся предателями, а студенты Слизерина оказываются подлинным воплощением отваги и благородства? Тогда я не могла прийти в себя от возмущения его словами - никто еще за тысячу лет не осмеливался подвергать сомнению правильность моих решений. Теперь же даже я не могу не признать, что храбрость Северуса Снейпа, последнего директора Хогвартса, не подлежит сомнению. Причем дело даже не в том, чтобы вести двойную игру в течение долгих лет, на что, сказать по правде, мало кто способен. И не в том, чтобы каждый день сражаться один на один с самым сильным легилиментом на всей земле, притворяясь и скрывая свои подлинные чувства. Не в том, чтобы рисковать собою, ходить по лезвию бритвы или помогать тем, кто только и делает, что всячески тебе мешает. Гораздо сложнее преодолевать собственные эмоции и бороться с самим собой, бросить вызов прошлым страхам, ревности, неприязни. Но даже это еще не самое трудное. Ведь умереть всегда намного проще, чем жить, испытывая бесконечные неистребимые страдания. А именно так до самой последней своей минуты жил этот необыкновенный человек

Я неспроста упоминала об истерике, устроенной Гарри на пятом курсе после смерти Сириуса Блэка. Воспоминание о ней навело меня на мысль, что настоящая храбрость особенно нужна, чтобы остаться жить тогда, когда смерть кажется легким и удобным выходом из положения. Не раз за этот сложный год, Дамблдор пытался со своего портрета обратиться к Снейпу со словами сочувствия, а тот резко обрывал такие попытки. Бесконечная усталость от жизни - вот, что читали в его глазах все, кто видел его в тот период. Люди сами признавались в том, что все видели - но ничего не замечали, все слышали, но ничего не сумели понять. А те немногие, кто знал и понимал, не желали верить. Всем им позднехонько пришлось раскаяться…

За тот год много раз создавалось впечатление, что он не выдержит. Любой более слабый человек на его месте давным-давно сошел бы с ума или покончил с собой. К счастью покойный директор, как всегда оказался прав. Впрочем, Дамблдор очень редко ошибался. И те слова его тоже не были ошибкой. Он знал, что оставляет школу на человека, в чьем сердце было столько же мужества и твердости, как у лучших учеников Гриффиндора, хотя тот и закончил факультет Слизерин. Как все-таки произошло столь странное превращение, до сих пор не в силах объяснить себе даже я. Может быть и в самом деле много лет назад, когда он сидел на старой табуретке, а я, надетая ему на голову, читала в его душе, прежде, чем вынести свой вердикт, в нем была храбрость, но не было еще того мужества, которое признала в итоге сама магия. Наверное, подлинное мужество ему даровала любовь. Дамблдор, во всяком случае, всегда убеждал всех своих сторонников, что возможности этой удивительной силы не имеют никаких границ…