Онлирия

— Хорошо… Еще даже лучше. И вот представь себе: однажды тебе сообщают, что дом твой сгорел, пока ты ездила по делам в Кёльн… Неужели тебе, Эрна, не захотелось бы посмотреть на пожарище?

— Как же… Захотелось бы, наверное.

— О, еще как! Уверяю тебя. И вот ты возвращаешься в Геттинген, идешь к тому месту, где был твой дом, — и, майн Готт! — ты видишь, что дом твой целехонек и ничего, абсолютно ничего с ним не случилось! Какое это было бы счастье, правда?

— Да, это было бы замечательно.

— Вот поэтому я и прихожу оттуда сюда… Каждый раз с надеждой, что дом цел.

— И как он, цел?

— Нет, конечно. Он сгорел, Эрна. Сгорел дотла.

— И ты что же, каждый раз ждешь чуда — хочешь увидеть что-то другое?

— Да.

— Но ты же сумасшедший! Хоть и говоришь, что воскрес после смерти… Если дом сгорел — значит, сгорел. Если нет — значит, нет. Что может быть другое?

— Другое?.. А вот представь, Эрна, — продолжал я, — дом сгореть-то сгорел, но ты приходишь туда, а на этом месте качается привязанный к дереву огромный воздушный шар…

— Шар?

— Да. Он медленно наполняется горячим воздухом от горелки, которая гудит и выбрасывает вверх, в круглую скважину оболочки, высокое оранжевое пламя. Шар постепенно надувается и становится все больше и больше. В корзине-гондоле никого нет, но там устроено как-то все очень симпатично и поставлено даже что-то вроде короткого соломенного дивана. Ты заходишь и садишься на этот диван — и воздушный шар тут же взлетает, как будто только и ждал тебя…

— Всегда ненавидела эти воздушные шары, — перебила меня Эрна. — Все эти воздушные замки. И полеты эльфиков над туманными травами. Ты думаешь, что я молодая, поэтому должна все это любить. Но я вовсе не молодая — я уже очень старая. Мне уже сто лет. Я умру оттого, что заболею раком. И перед этим мне обязательно приснится какая-нибудь гадость. Я уже сейчас боюсь своих снов — они так ужасны. О, мне бы лучше совсем не спать — только бы не видеть эти сны. И самое противное и обидное — я никак не могу запомнить эти сны, они все ускользают, как будто прячутся, чтобы только мучить меня…

— Нашу встречу ты тоже не запомнишь… Все это тебе покажется одним из тех смутных снов, которые томят, беспокоят своей неуловимостью. И только потом, в Онлирии, ты вспомнишь все: и эту нашу встречу, и другие свои встречи с блуждающими по земле тенями. И там ты вспомнишь и вновь увидишь все свои забытые, неопознанные сны.

— Но зачем, зачем мне это?! Я никогда не хотела бы вспоминать свою жизнь. Ну ты сам подумай — зачем мне это? Я была проституткой, наркоманкой, потом у одного турка-сутенера меня увидел Томас. Он увел меня от турка, поместил в лечебницу, там я пробыла три года и вылечилась, и Томас женился на мне. А потом он стал заниматься полетами, хотел, чтобы и я занималась, но я сразу же отказалась. У меня боязнь высоты. Томас оставил мне свой дом, а сам уехал на Гибралтар, где открылись школы для обучения полетам. Он написал мне два письма, потом погиб.

— Все это так похоже! — не выдержав, воскликнул я. — Может быть, ты все-таки Надя?

— Как я должна на это ответить? — суховато, но все-таки мягко промолвила Эрна.

— Сказать мне “да”?

— Нет, не надо ничего говорить. Я и не жду ответа. Просто мы в Онлирии, по своему обыкновению, часто возвращаемся к тому, что уже давно прошло, и тысячи раз перебираем все, что случилось с нами здесь, на земле. И каждый раз к этому примеряем иные, новые возможности: ах, если бы так поправить и этого не делать, а поступить совсем по-другому… Вот и сейчас: я возвращаюсь к одному мгновению своей жизни только потому, что хочу проверить некую версию… Что было бы, если б я тогда, при жизни, все же обернулся к тебе, подошел к твоему столику и заговорил с тобой? Не выстроилась бы по-другому вся моя судьба?

Умение войти в слово и снова выйти из него, способность управлять им — могущество созидающих ангелов — даровалось и нам за все наши земные страдания, печали, несчастья. Но невосполнимым уроном для меня было то, что я утратил в молодые годы свое зрение. Невозможность представить себе любимую такою, какою она была, и неспособность вспомнить то, чего я не видел, — отсутствие в памяти надлежащего слова не позволяло мне воспользоваться вновь возвращенным мне могуществом, истинным даром Бога: способностью творить собственный мир.

Демон Неуловимый, повелитель страстей, которые правят земным миром, разъяснил мне перед самым концом моей жизни, почему я должен был немедленно уйти из нее. Я принадлежал к роду титанов, человекоангелов, — и за свою гордыню и холодность к Богу был я подвергнут наказанию. Демон признался мне, что еще до того, как мне ослепнуть, он сумел внушить мне, что я могу повелевать миром силой своего художественного гения. И наказанием было мне — лишение дара творчества. Без которого, внушал мне демон, жить попросту не стоит.