ОНО

Я открывал новое для себя в старых книгах забытых ужасов; читал криминальную хронику в старой периодике, и постоянно, нарастая с каждым днем, на задворках сознания что-то гудело; я был буквально пропитан свежим ароматом озарений. Я стал делать выписки для книги, которую при жизни определенно не напишу. В то же время мой распорядок дня сохранялся. Частичка моего сознания обитала в среде надуманных, гротескных ужасов; другая же принадлежала совершенно обычному провинциальному библиотекарю. Я расставлял книги, записывал на формулярах новых владельцев, следил за своевременным выключением аппаратов забывчивыми читателями микрофильмов, шутил с Кэрол Даннер о том, как расчудесно нам сейчас было бы в постели, и она вторила мне, что мечтает оказаться со мной в постели прямо сейчас, и оба знали, что Кэрол шутит, а я нет, что она не останется в этом захолустье, а я обречен коротать свой век именно здесь, подшивая ломкие листы «Бизнес Уик», присутствовать на ежемесячных обсуждениях плана комплектования с трубкой в одной руке и стопкой «Лайбрэри Джорнэлз» в другой и засыпать глубоко за полночь с пятерней, сжимавшей рот, готовый исторгнуть вопль.

Готическая письменность ужасна. Мои волосы не побелели. Я не стал лунатиком. Я не начал делать загадочные ремарки и не носил планшета поверх своей спортивной куртки. Есть подозрение, что я против обыкновения чуть больше смеялся и порой делал это непривычно громко, что заставляло окружающих оборачиваться и осуждающе покачивать головой, когда меня разбирал смех.

Что-то внутри — вероятно, то, что Билл называл «Гласом Черепахи», — рекомендовало мне обзвонить всех ночью. Но могу ли я, даже теперь, быть в полной уверенности? И хочу ли я этого? Конечно нет. Но Бог свидетель — случившееся с Адрианом Меллоном имеет массу общих точек с гибелью в 1957 Джорджа, брата Билла.

Если ЭТО опять начнется — я позвоню им. Я буду обязан сделать это. Но не теперь. Еще не время. В последний раз это начиналось медленно, и реальных проявлений не было до лета 1958. Итак… я жду. И заполняю ожидание записями в блокноте и продолжительным созерцанием в зеркале совершенно незнакомого мужчины, в которого вырос мальчишка. На лице мальчишки было робкое выражение книжного червя; лицо мужчины больше походило на лицо банковского кассира в вестерне, парня, не имеющего выбора и всегда готового поднять руки при входе грабителей. И если по сценарию плохим ребятам положено пристрелить кого-нибудь, то он будет первой жертвой.

Старина Майк. Слегка косящие глаза с налетом синевы от рваного сна, но если не всматриваться специально, то и не видно… только с дистанции поцелуя, но что-то давно ее никто не разрывал. Случайно брошенный на меня взгляд может вызвать лишь мысль: «Он много читает» — но и только. Меня берет сильное сомнение, что вы задумаетесь, как же человеку с кротким лицом банковского кассира трудно приходится в борьбе с собственным разумом…

Когда я должен буду обзвонить их, появятся жертвы.

Это один из аспектов, которые приходили мне в голову во время длинных бессонных ночей, когда я лежал в постели в своей консервативной голубой пижаме; мои очки аккуратно складывались на ночной столик рядом с традиционным стаканом воды — на случай внезапного пробуждения среди ночи с пересохшей глоткой. Я лежал в темноте, время от времени отхлебывал из стакана и удивлялся, как много — или как мало — они помнят. Я почему-то убежден, что они ничего не помнят: им не нужно помнить. Я единственный, кто слышит Глас Черепахи, кто помнит, кто в конце концов остался в Дерри. А поскольку они все разъехались в разные стороны, у них нет такой исключительной возможности проводить параллели. Собрать их вместе, показать им это… да, это может убить многих. Если не всех.

Вот так я перечитываю это и повторяю в сознании; я перечитываю и просчитываю их, пытаясь воссоздать прежних и экстраполировать на данный момент, пытаясь определить, кто из них наиболее уязвим. Временами мне кажется, что это Ричи Тозье. Это его в большинстве случаев гоняли Крисс, Хаггинс и Бауэрс, игнорируя тот факт, что Бен был более толст и неповоротлив. Бауэрс был тем самым, кого Ричи боялся как огня, — да и все мы тоже, — но другие тоже нагнали на него достаточно страху. Если я звякну в Калифорнию, не решит ли он, что произошло Возвращение Больших Хулиганов, двоих из могилы и одного из сумасшедшего дома в Джунипер-Хилл, где он сидит по сей день? Иногда слабейшим мне кажется Эдди — Эдди с нависшей над ним как танк матерью и тяжелым случаем астмы. Беверли? С ней всегда так трудно было говорить, будто она испугана больше, чем все остальные, взятые вместе. Заика-Билл, постоянно сталкивающийся с ужасами, которые не уходят, когда он закрывает пишущую машинку? Стэн Урис?