Оно

Похмельною тоской томим,
Я брел домой. И серафим
На перекрестке мне явился,
Почистился, поправил нимб,
Встряхнул крылами... Я взмолился,
Пав на колени перед ним:
"Помилуй, не тяни резину!
Я к операции готов —
Я глух, я слеп, как сто кротов,
Я нем, как рыба: рот разину —
Там пузыри заместо слов!"
Был ангел добр. К такой-то маме
Он не послал меня. Перстами,
Коснулся глаз моих. «Ништяк!» —
Я закричал, и оба века
Продрал. Все тот же полумрак.
Та ж улица. Фонарь. Аптека.
Он дернул за уши меня,
Крутил их, будто слесарь втулки.
Но — тишина. Лишь в переулке
Пел пьяный голос, жизнь кляня.
Растерянный, но не сдаваясь,
Схватился ангел за язык,
Коленом в грудь мне упираясь.
Враскачку рвет — вотще! Он сник.
Но вдруг воспрял — и вынул финку.
Я распахнул охотно грудь:
"Ударь меня! И не забудь
Мне угль водвинуть в серединку!"
Он разъярился. Он напал.
Ударил в грудь — и нож сломал,
И руку вывихнул. Стеная,
Сел на асфальт и зарыдал.
Я рядом сел. Сказал: "Стена я.
Замшелый камень. Слёз не лей:
протратишь вечность — дело к ночи.
А лучше, коль ты чудодей,
создай портвейн, а то нет мочи".
Он создал. «А теперь, брат, пей».
Он выпил. И отверзлись очи,
И слезы высохли. И нимб
Лихим он жестом скособочил
И повторил. И так мы с ним,
под кильку пряного соленья,
крича в пустую ночь: «Ура!»
во славу муз и вдохновенья,
перепились до упоенья.
И пели песни до утра.

Подольский гремел, рвал и метал. «Кощунство», «издевательство», «посягательство», «изощренное пустобрехство» — так он прикладывал Салыкина. А Салыкин, похоже, был только рад. Сидел себе и снисходительно улыбался. Дескать, ваша ругань мне даже приятна, было бы хуже, если бы хвалили. Девушка в красном тоже улыбалась. Остальные слушали Подольского не без удовольствия (утешает, когда другого хают), но при этом как-то выжидательно — словно речь Подольского теперь уже была не основной и окончательной. Валько понимало, чего они ждут — как прореагирует девушка в красном. И кто-то, возможно, даже ее поддержит. А кто-то яростно заспорит. Зрел конфликт.

Но девушка промолчала.

Потом еще кто-то что-то читал, потом было чаепитие: принесли чашки, электрический самовар. К девушке в красном подошли саркастичные авангардисты, завели разговор, Салыкин не мог этого стерпеть, начал оттирать авангардистов, предложил девушке плюнуть на чай и выпить чего-нибудь другого.

— Вот у него, — показал он на Валько. — Человек живет, можно сказать, в собственной квартире.

Она согласилась.

18.

Девушку звали Юлия.

— У нас получается прямо как у Ремарка: три товарища и красавица, — говорил Сотин, вновь появившийся — так, будто ничего не произошло (о совместной торговле уже не заикался, вел дела один). — Только кто герой-любовник, интересно? Юль, намекни!

Салыкин угрюмо отворачивался.

Валько тоже прятало глаза: оно-то знало, кто избран этим героем.

Впрочем, Юлия не скрывала своего к нему интереса. Сразу же, в первый же вечер, когда Салыкин сначала бешено обольщал ее, а потом в отчаянии напился, она сказала:

— Надо же, какой ты красивый и какой талантливый. Я тоже красивая, а вот талантов нет. Никаких. Грустно.