ОНО

На мгновение мне почудился голос Ричи, столь явственно, что, казалось, он стоит где-то рядом. «Партией, вес вместе, сеньор? — произнес он, подражая Панчо Ванилле. — Упаси Бог! Не нужны нам никакие партии». После этого я положил трубку. Если очень хочешь кого-то видеть, нельзя руководствоваться только личными мотивами. Самая изощренная ложь — ложь самому себе. Да, в том-то и дело, что я до сих пор не уверен на все сто процентов. Вот найдут очередной труп, тогда позвоню, а пока нельзя не считаться с тем, что этот надутый осел Рейдмахер, возможно, прав. Лори Энн могла узнать отца: дома, вероятно, были его фотографии. И уговорить девочку сесть в машину, видимо, не составило труда, любой взрослый может заманить ребенка, прояви он только настойчивость. Никакие предостережения и наставления тут не помогут.

Тревожит еще одно обстоятельство. Рейдмахер счел меня сумасшедшим. Я отнюдь не думаю, что повредился в уме, но если я позвоню ребятам, кто знает, не примут ли и они меня за ненормального. Майк Хэнлон? Какой еще Майк Хэнлон? Не знаю никакого Хэнлона. Вы, собственно, кто? Какая еще клятва?!

Я чувствую, еще не настало время звонить, но это время непременно наступит, и тогда уже не будет никаких неясностей и сомнений. Я нарушу спокойное течение их жизни, и она, словно электрический контур, разомкнется. Два огромных вращающихся колеса соприкоснутся: одно — это Дерри и я, другое — мои друзья детства.

Придет время, когда они услышат голос Черепахи.

Так что пока подожду со звонками, позвоню, когда выясню все наверняка. Звонить или нет — не в этом дело.

Весь вопрос, когда позвонить.

20 февраля 1985 года

Пожар на «Черном пятне».

«Вот увидите, как они переврут этот случай. И в угоду кой-кому перепишут историю, — хриплым голосом объявил бы старик Альберт Карсон. — Будьте уверены, они не упустят такой возможности и, наверно, нагородят горы лжи, но старожилы-то помнят, как действительно развивались события. Всегда находятся люди, которые помнят, как было дело. Вы только расспросите их деликатно, и они вам расскажут».

Многие прожили в Дерри больше двадцати лет, а не знают, что раньше в городе стояли особые казармы для унтер-офицеров; эти бараки находились в полумиле от военно-воздушной базы. В середине февраля, когда температура опускается до нуля, по взлетно-посадочному полю проносится с завыванием ветер со скоростью двадцать четыре мили в час, ветер такой силы, что сбивает с ног. В такую погоду трудно поверить, что от аэродрома до казарм всего полмили: пока доберешься, продрогнешь до костей.

В семи бараках было центральное отопление; на окнах — двойные рамы. Эти казармы довольно уютны. В «особом» бараке, где размещалось двадцать семь человек из роты «Е», тепло поддерживала старая печь, топившаяся дровами. А с дровами было очень туго. Продуваемый насквозь барак для тепла обкладывался снаружи еловыми и сосновыми ветками. Однажды один из обитателей «особой» казармы вставил в окна двойные рамы, законопатил щели, но в тот день роту «Е» отправили на бангорскую базу на технические работы, а когда вечером солдаты, уставшие и продрогшие, возвратились в казарму, все окна были разбиты. Ни одного стекла.

Это было в 1930 году, когда на вооружении все еще состояли бипланы. В Вашингтоне в ту пору прошло громкое дело Билли Митчела, ратовавшего за модернизацию авиации. Военный трибунал разжаловал его из летчиков в писари за «вредные разговоры», раздражавшие начальство. Вскоре Митчел вышел в отставку.

Несмотря на три взлетно-посадочные полосы (причем одна была бетонированная), полетов в Дерри практически не было. В основном занимались муштрой и техническими работами.

В роте «Е» служил мой отец. В 1937 году он демобилизовался унтер-офицером, а впоследствии рассказал мне следующее:

— Как-то весной 1930 года, за шесть месяцев до пожара на «Черном пятне», я вернулся с четырьмя приятелями из трехдневного увольнения, которое мы провели в Бостоне.

Когда мы проходили в ворота, то заметили в дверях КПП одного «деда», сержанта откуда-то с юга, здоровенного малого. Он стоял, опершись на лопату, и отряхивал брюки сзади. Морковного цвета волосы, гнилые зубы, весь в прыщах. Этакая обезьяна, разве что не волосатая. Во времена Депрессии таких типов в армии было полно.

И вот мы входим, четверо молодых ребят, только что из увольнения, довольные, отдохнувшие, а по глазам этого типа видно, что он только и ждет, к чему бы придраться. Мы отдали ему честь, точно он был не сержант, а, по меньшей мере, сам генерал Першинг. Все было бы ничего, но то ли апрельский день на меня так подействовал, я возьми да и брякни:

— Добрый день, сержант Уилсон.

Тот прямиком ко мне.

— Ты чего вякаешь? Я тебе разрешил?

— Никак нет, сэр.

Уилсон посмотрел на моих товарищей — Тревора Доусона, Карла Руна и Генри Уитсана, который впоследствии погиб во время пожара на «Черном пятне».