Оноэ и Идахати

Идахати. Да, это я. Повязавшись платком, чтоб не узнали, я пробрался к ней. Пожалей нас!

Оноэ. Молю, О-Мино. Не говори никому.

Идахати. Никому…

Оноэ. Прошу тебя!

Оба умоляюще смотрят на служанку.

О-Мино, Жалко мне вас. Ладно, так и быть уж…

Оноэ. Значит, он может еще немного побыть?

О-Мино. Хорошо… Там, внизу, я что-нибудь скажу…

Оноэ. Прошу тебя, О-Мино.

О-Мино. Ладно, ладно! (Спускается по лестнице.)

Оноэ (к Идахати). Ну, уж если мы решили, то пора – пока не помешали.

Идахати. Надо оставить хоть записку, почему мы умираем…

Оноэ (показывая на двери направо). Если хочешь писать, то иди туда.

Идахати. Сердце говорит: скорей, спеши! Но для этого мира все же надо оставить… (Берет письменные принадлежности и направляется в другую комнату.)

Оноэ. А огонь?

Идахати. Нет! Не нужно. От снега еще светло. Я сейчас! (Уходит.)

Оноэ (глядит ему вслед и плачет). Если бы не я, ему не пришлось бы так кончать свои дни![3]

Доносится пение:
Дни бывают: вороны
Не кричат совсем.
Не было же дней таких,
Чтоб не виделись.
Часты были встречи их…
Шла молва кругом…
Знала, что бранят ее,
Знала хорошо
И любила… Вот судьбы  —
И последний миг…

(Встает, осматривается, потом подходит к дверям, за которыми скрылся Идахати, и заглядывает в щелку.) Когда одна, еще хуже, еще тяжелее становится на сердце. Да… Да… Последняя ночь… Сегодня… Прости, прости меня!

Доносится пение:

Плачет, стонет соловей…
Все трепещет он.
Ведь такой холодный день,
Холод всех сковал.
И не ждет весны другой!
Знать, судьба пришла,
Ослабели крылышки,
Птички в клетке, у тебя…

(Плачет.) Входит Кисаку.

Кисаку. О, Оноэ-сама!

Оноэ. Ты, Кисаку? Вот не вовремя!

Кисаку. Ждешь кого-нибудь, что ли?

Оноэ. Жду или не жду – дело не твое. Разве можно так, без спроса врываться к людям только потому, что шутам все позволено? Я всегда тебе рада, но сегодня не желаю видеть. Ступай, ступай скорей! (Отворачивается от него.)

Кисаку. Вот так приветствие, нечего сказать. Ну что ж. Чтоб тебя умилостивить, может быть, поболтать с тобою об

Идахати?

Оноэ. Отстань!

Кисаку. Вот горе-то! Ты лучше послушай. Что я сегодня видел в Нихонбаси,[4] если бы ты знала! Было у меня, понимаешь ли, там дело, и сегодня, несмотря на снег, пришлось туда идти. И вот смотрю – у позорного столба… двое![5] Покушались на любовное самоубийство…

Оноэ поворачивает голову.

Протолкался я вперед, гляжу… Он – парень с обритой головой[6]… Бонза… говорят, пересолил в кутежах, вот и выставили его. Жалко стало… Смотрю, а он бормочет: «Наму Амида бухту, Наму Амида буцу!» Ну, брат, думаю, в таком положении и сам Амида вряд ли тебе поможет! Ха, ха, ха!

Оноэ. Да… Вместо такого позора лучше сразу умереть.

Кисаку. Это уме от судьбы зависит: хочешь умереть, да не умрешь. У нас в Ёсиваре каждый год поди три-четыре любовных самоубийства бывает, и только половина из них кончается смертью. Другая же половина выживает. Выставят их, голубчиков, к позорному столбу в Нихонбаси, а потом к париям переправят.[7] Ни с кем знаться не дозволят. Говорят, живут себе… ничего…

Оноэ. Какой ужас! (Вздрагивает.) Замолчи!

Кисаку. Опять впросак попал! И это тебе не нравится?

Оноэ отворачивается от него.

Ну, Оноэ! Будет тебе! Не сердись. Слышишь?

Оноэ. Надоел!

Кисаку (поет).

Рассердилась! Нет, постой!
Слушай смирно гостя,
Ведь для гостя ты живешь,
Что кукушка – ночью…
Тебе надобно это хорошо знать.

Оноэ. Довольно! Довольно! (Затыкает уши.) Ступай отсюда!

Кисаку. Вот не терпится…

Оноэ. Скорей, скорей!

Кисаку. А что это за звук, а? (Хочет заглянуть в другую комнату.)

Оноэ (удерживает его). Вот привязался…

Кисаку. Там кто-нибудь есть, а?

Оноэ. Есть, есть… Пристал!

Кисаку несколько раз порывается проникнуть в комнату, но Оноэ не пускает его. Наконец он с ворчанием удаляется.